Темп убыстрялся, и все дружно подхватили припев:

Глядя на причудливые па Катрин, Домбровский вспоминал и величавые повороты кондрио, и неистовость кавказских плясок, и стремительность мазурки.

Все чувства и воспоминания перемешались в Домбровском: и ночь, насыщенная трепетным светом звезд, шелестом сочной зелени молодого лета, голубым блеском штыков; и великий город, доверивший ему защиту своей свободы; и дороги дружбы, конца которых никогда не узнаешь; и далекие, задернутые стеклянным занавесом дождя желтые поля его родины, какими он видел их последний раз из окна тюремной кареты.

Коммунары осторожно прикрыли уснувшего Домбровского шинелями, а Катрин подложила ему под голову свою подушку, единственную в батальоне.

Получив после многих ухищрений пропуск в штаб, Вессэ добился приема у Домбровского. Встреча произошла на главной квартире командующего, в замке Ла-Мюэт. Окрыленный разговорами с Пикаром, Вессэ отбросил в сторону всякие уловки и прямо выложил Домбровскому предложение версальцев.

Тон выбрал он деловой, солидный; лишь не удержался от горделивого удовольствия, назвав цифру, — и быстренько, искоса посмотрел на Домбровского, как бы спрашивая: «Каково, а?» У него был вид приказчика, предложившего хороший товар, — и сам любуется и готов предупредить малейшее сомнение покупателя.

— Ого! — вежливо удивился Домбровский. — Я с каждым днем повышаюсь в цене.

Вессэ не понял, что обозначала эта фраза: скрытый гнев, самодовольство или осторожность. Бесполезно было пытаться прочитать что-нибудь на невозмутимом лице поляка. Глаза Домбровского остановились на иссиня-выбритом волчьем подбородке Воссэ с таким же вниманием, с каким он мог смотреть на чернильницу или на чистый лист бумаги.

С подобными предложениями к Домбровскому обращались не впервые. Догадываясь, что причиной является не только его положение, но и национальность, Ярослав Домбровский вначале мучительно переживал каждый такой случай. Но по мере того как росло к нему доверие со стороны коммунаров, клевета версальцев переставала его оскорблять.

Примерно с неделю назад Бизицинский, один из деятелей польской эмиграции, приехал к Домбровскому и положил перед ним на стол стотысячный чек на Лондонский банк и пропуск из Франции на четырех человек. В течение трех дней Домбровский с семьей должен был покинуть Францию.

Ярослав откровенно рассмеялся в лицо Бизицинскому.

— Мой милый посланник, передайте Пикару, Тьеру и прочим версальским моллюскам, что Коммуна уже дала мне пропуск, — и он похлопал по эфесу сабли.

— Однако это одновременно и наше требование, — краснея, сказал Бизицинский.

Домбровский уже пережил разрыв с Казимиром Грудзинским, и слова Бизицинского не вызвали в нем ни удивления, ни горечи. Ярославу оставалось только со свойственной ему учтивостью ответить, что, наверное, польскому народу будет приятнее увидеть своих сынов в рядах армии Коммуны, чем квакающих в болоте эмиграции или принимающих сомнительную помощь Пикара.

Вессэ видел Домбровского впервые. Прежде всего он отметил, что Домбровский маленький, хрупкий, с бледным усталым лицом, слишком красивый, чтобы быть сильным, и слишком спокойный, чтобы принимать близко к сердцу судьбу Коммуны. Вессэ самодовольно подумал, что такого херувимчика можно свалить одним хорошим ударом в челюсть. Непонятно, отчего они в Версале так боятся его? Старик Тьер, пожалуй, хватил лишку — полмиллиона франков! Блеск этой цифры угнетал и озлоблял Вессэ. Ему надо было утешаться двадцатью тысячами франков в случае удачных переговоров или десятью тысячами франков за убийство поляка.

Домбровский достал из ящика стола маленькую карту Парижа, разгладил ее, стал вглядываться, медленно потирая лоб кончиками пальцев. Вессэ облизнул сухие тонкие губы и отвернулся с деликатным видом официанта, подавшего фальшивый счет. «Рыбка клюнула!» — подумал он, волнуясь, а рука в глубине кармана продолжала сжимать залитую свинцом рукоять неразлучного ножа.

Когда ожидание стало совершенно нестерпимым, Домбровский поднял красные от бессонницы веки и сказал:

— Я согласен.

Губы Вессэ обрадованно дернулись, обнажая крепкие зубы, он нагнулся над столом и, вцепившись глазами в лицо Домбровского, сказал уже совсем тающим голосом:

— Мой дорогой генерал, имейте в виду: для того чтобы никто не посмел оспаривать вашу заслугу, придется лично нам встретить и провести до площади Звезды авангардную колонну наших солдат.

С тем же успехом Вессэ мог разглядывать физиономию бронзового льва на крышке пресс-папье. Ни один мускул не дрогнул на лице Домбровского. Он невозмутимо ответил:

— Хорошо.

Потом, с непонятной для Вессэ досадой оборвав его восторженные излияния, Домбровский поставил два условия: во-первых, он может открыть не ворота Мюэт, а ворота Майо. Он объяснил почему и доказал, какие это имеет преимущества для версальцев; во-вторых, необходимо на три дня прекратить обстрел участка ворот Майо, чтобы можно было снять оттуда войска коммунаров, не вызывая подозрений.

Сигналом согласия Версаля на условия Домбровского послужит прекращение обстрела участка Майо сегодня, ровно в полночь. Через два дня они снова встретятся, чтобы окончательно договориться о часе, когда версальцы смогут незаметно войти в город.

Вессэ ощущал давно уже не свойственную его душе благодарность. Обрадованный, он протянул обе руки.

— Франция не забудет вашего подвига, генерал! — сказал он, вспомнив подходящую к этому случаю фразу Пикара.

— Я надеюсь, — наклонил голову Домбровский, не замечая протянутых рук.

Вессэ благодушно пожал плечами: подобные мелочи его не задевали. Он поиграл брелоком, сладко улыбнулся:

— Наш договор придется скрепить подписью.

Домбровский помедлил. Секунду-другую они изучающе смотрели друг на друга.

— У вас он с собой? — спросил Домбровский.

— Нет, я вам завтра доставлю.

Домбровский кивнул.

В восторге от своей удачи Вессэ возвращался назад, легко перенося гибкое сытое тело через выбоины разбитого снарядами тротуара. Наверное, не было в эти минуты счастливей человека во всем Париже. Широко раздувая ноздри, Вессэ вдыхал запахи развороченной земли, горячих камней. Он скользил, привычно держась теневой стороны улицы, быстро ощупывая рыскающими глазами лица прохожих. Сам не замечая, он замурлыкал под нос на модный мотивчик бессвязную песенку, словно выплескивая переполнившую его радость:

Повторяя последнюю строчку, Вессэ задержался на минуту перед витриной какой-то табачной лавки, где среди пестрых сигарных коробок стоял портрет Домбровского, трогательно увитый мохнатыми ветками кедра, и заговорщически подмигнул теперь уже совсем не страшному маленькому поляку.

До войны Фавье играл в Парижском драматическом театре. Кроме несомненного таланта, он обладал совершенно ненужными для актера императорского театра собственными взглядами на роль искусства и отвращением ко всяким закулисным интригам. Воспользовавшись начавшейся войной с Пруссией, дирекция театра дала Фавье возможность проявить свои патриотические чувства на фронте. Фавье с азартом окунулся в армейскую жизнь и неожиданно обнаружил военные способности. Разгром французской армии и капитуляция превратили его в революционера. С первых дней Коммуны он стал во главе одного из батальонов Национальной гвардии. Внешне Фавье казался легкомысленным и суматошным. От прежней профессии у него оставалось множество забавных привычек. Посреди серьезного разговора он мог, откинув красивую, уже лысеющую голову, продекламировать в ответ певучим голосом какую-нибудь убийственную строку из Мольера или Бомарше. Его любили за неунывающую смешливость, за то, что он налетал, как ветер, все поднимал, кружил, будоражил; любили и недоумевали, узнав о его назначении начальником штаба западного района фронта. Считали, что он не подойдет Домбровскому. Но вскоре многочисленные поклонники Фавье убедились, что командующий смело поручает ему наиболее ответственные дела. У этого буйно растрепанного, говорливого толстяка оказалась бульдожья хватка и неутомимая энергия. Штабные ординарцы утверждали, что гражданина Фавье они видят одновременно не меньше чем в трех местах. Он обладал редким даром заставлять людей выполнять самые тяжелые приказы с улыбкой. «Вы стягиваете брови, — любил поучать он в ответ на расспросы офицеров штаба, — а я растягиваю губы, вот и вся разница».