Когда стемнело, они выкопали штыками в полу землянки неглубокую яму. Встав на колени, Рульяк вздыхая опустил на дно свою закопченную солдатскую рубаху, шаровары с лампасами, поверх них положил расшитый золотыми галунами мундир генерала Коммуны, по бокам заботливо обернутые в тряпки два шаспо и пистолет — все их оружие. Фуражку и кепи он положил в головах. Прежде чем засыпать все это землей, они постояли несколько минут молча, склонив головы, словно перед свежей могилой. Здесь хоронили они последнее, что их связывало с Коммуной. Они не утешали друг друга, отдаваясь уже ничем не сдерживаемой печали.
Наступила минута прощания. Они так боялись ее. Пока они были вместе, существовал еще последний островок Коммуны. Теперь они расходились в разные стороны. Артур Демэ уходил на юг — в Париже его слишком хорошо знали. Луи Рульяк возвращался в Париж. Он считал, что в Бельвилле его не выдадут. Врублевский заставил его очистить руки от следов пороха. Смущенный и растроганный вниманием друзей, Рульяк никак не мог настроиться на тот беззаботный тон, который, как казалось ему, избавил бы их от всякой тревоги за его судьбу.
— Значит, ты остаешься, — с какой-то тайной мыслью повторил Врублевский и вздохнул.
Поняв этот вздох и тайную мысль, они увидели Домбровского таким, каким он сохранялся в памяти у каждого: Рульяк вспомнил полутемный зал замка Ла-Мюэт и испытующе голубые глаза из-под припухших воспаленных век. Демэ — окутанную дымом улицу Мирра, торжествующее лицо над грохочущей митральезой, а Валерий Врублевский — размытую дождем дорогу вдоль берега Вислы и рядом Ярослава. Уже забылось, куда и зачем они шли десять лет тому назад осенним холодным днем, — оба молодые, полные надежд и играющей силы. Ветер трепал распахнутый офицерский ментик Ярослава, ворошил соломенные волосы на непокрытой голове, и он прозрачным голосом читал:
Мой кубок, наполненный ядом, теперь опрокинут,
И гневом палящим полно мое горькое слово:
В нем слезы Отчизны кровавым потоком нахлынут —
И пусть прожигают… не вас, но лишь ваши оковы.
— Когда-нибудь, — сказал Врублевский, — когда-нибудь мы перевезем тело Домбровского в Варшаву и положим в родную землю, в нашем Пантеоне, рядом с Костюшко и Мицкевичем. А пока, Луи, не позволяйте надругаться над его могилой и не дайте зарасти ей забвением, потому что… — он запнулся, упрямо нахмурился, — потому что все это произойдет, может быть, не очень скоро, но произойдет. И еще потому, что его могила — памятник дружбы наших народов.
Рульяк и Артур стояли. «Им кажется все это излишним. Может быть, действительно моя мечта смешна и несбыточна», — досадливо подумал Врублевский.
Рульяк медленно стащил шапку с рыжих кудлатых волос и поклонился.
— Благодарю вас, — сказал он.
Пальцы его стиснули тулью фуражки. Привыкнув к тяжести шаспо, они не находили себе места. Что бы ни делали отныне эти руки, им уже не забыть воинственного холодка ствола и свирепой мягкости пороха.
«Где он, прежний трусоватый малый, этот парижский подмастерье, себе на уме, лишь бы заработать?» — удивленно спрашивал себя Артур, не зная, что и на его когда-то бездумно-веселом лице уже пролегли злые морщины.
«Дуб сломан, но желуди уже созрели», — подумал Врублевский.
— Пора, — сказал он; они поочередно обнялись и расцеловались.
Прохладный вечерний ветер мягко подталкивал в спину, принося с собой горький запах гари. На повороте дороги Артур остановился. Оранжевые цветы догорающих пожаров увядали, лепестки огня сворачивались и гасли, в небе трепетали еще алые отсветы, но они уже не могли разогнать сгущающейся тьмы.
Артур безотчетно нагнулся, поднял комок придорожной земли, сжал ладонь так, что пыль заструилась между пальцами. Впервые в жизни он покидал родину. Родину тяжело покидать, но во сто крат тяжелей покидать ее в дни несчастья. Где бы он ни был, пока он не вернется сюда, в памяти его постоянно будет эта ночь, пропитанная горьким до слез запахом дыма, и чуть слышные залпы расстрелов, и смутно белеющая дорога.
Неясный шум доносился из Парижа, в нем нельзя было различить ни орудийной канонады, ни пронзительных всплесков уличных сражений, он стлался, как надсадный хрип умирающего. И вот тогда, покрывая все звуки, из ночи докатился бас Врублевского:
— Эй вы! Коммуна погибла. Как бы не так! Да здравствует Коммуна!
Артур поглядел в ту сторону и, набрав воздуху, крикнул что было сил:
— Да здравствует Коммуна!
И уже совсем издалека ветер принес голос Луи Рульяка:
— Да здравствует Коммуна!
