— Немного морщит в талии, — придирчиво кряхтел Врублевский и вдруг начинал хохотать.

Гораздо труднее оказалось одеть Врублевского. Все, что только удавалось натянуть на его атлетическую фигуру, при первом же движении лопалось по всем швам. Громадный, полуобнаженный, со спутанной бородой, он, словно Зевс, метал громы и молнии на чахлых, узкогрудых, низкорослых парижан, бывших владельцев выброшенного платья. Наконец удалось подобрать просторные холщовые шаровары, радужные от бесчисленного количества пятен всевозможных цветов.

Луи с галантностью приказчика обошел вокруг Врублевского, как бы примериваясь, и, вздыхая, извлек откуда-то черный плащ необъятных размеров.

Врублевский запахнулся в плащ и с недоумением посмотрел на Рульяка, который сиял от восторга. Ничего не понимая, Врублевский стал осматривать себя. Вдруг он представил свою исполинскую фигуру, закутанную в дырявый плащ, лицо с заросшими щеками и захохотал.

Никто не смог бы узнать в этом диком отшельнике генерала Коммуны Валерия Врублевского.

Со стороны могло показаться, что Луи Рульяку и Врублевскому очень весело. На самом деле они как могли защищались от молчания Артура, оно укором оставалось меж ними, неотвязно напоминая о том страшном и непоправимом, что свершилось. Стоило только отдаться мыслям, и горе придавило бы их к земле, отняло последние силы, лишило воли. И так они держались с великим трудом. Шутки Врублевского получались все более вымученными и невеселыми, а смех Луи Рульяка звучал неестественно громко. Сидя на корточках, он очищал карманы своего мундира. Один за другим летели в фуражку немудреные предметы солдатского обихода: металлические пуговицы, ружейная отвертка, моток шпагата, зажигательное стекло, перочинный ножик с костяными накладками и множеством лезвий — подарок Кодэ. Рульяку попалась аккуратно сложенная записка со следами многих пальцев, он развернул ее, и улыбка его пропала, пухлые губы сжались. Молча он протянул листок Врублевскому.

— «Генералы и офицеры армии Коммуны», — медленно, дрогнувшим голосом прочел Врублевский. Как знаком ему этот почерк! Искаженные буквы шатались, падали, опять поднимались и шли, цеплялись одна за другую, слово за словом. Домбровский писал это в госпитале Лярибуазье за час до смерти, приходя в сознание на несколько минут и снова впадая в забытье.

— «…Боевые порядки стройте с круговой обороной. Огонь вести из окон. В домах все входы баррикадировать. При артобстреле уходить на верхние этажи, но здания не оставлять, огонь не прекращать. Во что бы то ни стало держаться за угловые дома и выходящие на площади. Тыла у нас нет. Немцы пропускают версальцев через свою линию. Главное — вернуть Монмартрские высоты. Монмартр — это пушки против ружья…

Госпиталь Лярибуазье. Генерал Коммуны Домбровский».

Артур вдруг, очнувшись, вскочил, потрясая кулаками.

— Зачем мы здесь? — закричал он голосом, звенящим от гнева и слез. — Зачем мы прячемся? Разве кто-нибудь из нас ранен, умирает? Нет, мы здоровы. Умирает Коммуна, а мы бежим. Вы слыхали приказ Домбровского? Почему мы не исполняем его? Что случилось? Ах, это вы, генерал Врублевский? Кто разрешил вам снять мундир? Бросили товарищей — мертвых, живых… Бежали. Париж бросили, Париж…

Подхлестываемые отчаянием слова, обгоняя друг друга, сбились в комок, застряли в горле. Артур задыхался, широко открыв невидящие глаза. Его жизнь принадлежала Парижу, Париж воспитал его, заменив отца, мать, семью. Он обожал свой город, каждый перекресток, сад, подворотню, он любил каждый камень его. Заросший пруд Люксембургского сквера был для Артура дороже всех красот Венеции. И Париж платил ему такой же признательной любовью — рабочих кварталов Монмартра, Бельвилля, Батиньоля. А теперь, когда пьяные, озверелые версальцы метались по улицам и площадям города, сжигая дома, расстреливая женщин, детей, когда кованые сапоги наемников стучат по камням, мокрым от крови Домбровского, Делеклюза, — он покинул свой Париж.

— Зачем жить? Чтобы видеть торжество победителей? Коммуна погибла, пережить ее — значит отречься от нее.

С какой болью Демэ впервые произнес безысходные для каждого из них слова: «Коммуна погибла».

— Пойдемте туда! Скорее, пока они еще держатся. Вы слышите? Это стреляют последние… Они там, у каменоломен… Скорее! Мы успеем еще умереть как коммунары, а не как трусы.

Артур схватил Врублевского за рукав, но тот стоял незыблемо, широко расставив ноги, по-бычьи наклонив вперед голову. На его багровой шее вздулись мускулы.

Артур метнулся к Рульяку.

— Луи, почему ты молчишь? Луи, опомнись, ведь мы с тобой парижане! Домбровский был поляк и не ушел, а мы спасаем шкуры. Где она, твоя клятва на площади Бастилии?

— Втроем не навоюешь… — мучительно вздохнул Рульяк, яростно скребя свои рыжие волосы.

Артур отшатнулся пораженный.

— Предатели! — сказал он с горечью. — Вы — предатели. Если бы Домбровский был жив, он расстрелял бы вас. А я так верил вам! — Он повернулся к Врублевскому. — Измена, слышите вы оба, — измена! Вы хотите долго прожить…

Он взял прислоненное к стене шаспо и, смеясь, направился к выходу.

— Назад! — сказал Врублевский. Артур, не оглядываясь, начал подниматься по ступенькам. Тогда Врублевский схватил его и бросил на нары. Артур, как кошка, перевернулся, вскочил на ноги. Подбородок его дрожал, зубы стучали.

— Мальчишка, — сказал Врублевский. Артур вдруг согнулся и лег, уткнув мокрое лицо в солому. Плечи его судорожно вздрагивали.

…Обрывками, сквозь вязкий кошмар его разгоряченного сознания стал доходить ровный, сдержанный бас Врублевского. Еще не постигая смысла слов, Артур погружался в эти спокойные звуки, ощущая их холодящую бодрость.

Имя Домбровского окончательно вытолкнуло его наверх из этого бредового состояния.

— …Они остались, прикрывая наш отход. Мы можем оправдать их смерть только своею жизнью, а не самоубийством. Жизнь твоя, Артур, принадлежит не Парижу, а родине. Это больше и труднее. Родина не нуждается в самоубийцах, как бы красиво они ни умирали. Ей нужны освободители и защитники. Ей нужны такие люди, которые вынесут всю тяжесть подполья, нищету и унижение эмиграции, смогут убежать, скрыться и снова вернуться. Домбровский бежал из ссылки, хотя восстание наше в Польше было разгромлено. Ты знаешь об этом, Артур?

— Знаю.

— Он не искал смерти, он говорил мне в те годы, что для революционера самое страшное не поражение, а невозможность продолжать борьбу. Неужели они победили нас и тут?! — спросил Врублевский. Он поднял Артура, посадил рядом с собою, другой рукой привлек к себе Рульяка. — Неужели вы сломлены? Так легко сдается тот, кто слаб или неправ. Коммуна удаляется не в прошлое, а в будущее. Умирать — это не выход. Это не занятие для солдата. Нельзя будет во Франции — будем бороться в Англии, в России и всюду — за новую Коммуну. За вашу и нашу свободу, как говорили русские друзья. Сегодня мы оказались слабее и отступаем. Конечно, отступать труднее, чем погибнуть, но только тот побеждает, кто умеет отступать и потом опять драться.

Цыплята. Они были слишком молоды. Он старался скрыть свою жалость к ним, ею не поможешь. Единственное, в чем они нуждались, это вера. Он, как мог, отстаивал их смятенные души. Каждому из них предстоял трудный путь, и они могли выдержать его только полные веры.

— Вы не знаете, за что же теперь бороться, но ведь борьба уже началась, — говорил Врублевский, — мы боремся с сознанием побежденных.

Один на чужбине, преследуемый врагами, ненавидимый своими соотечественниками-эмигрантами, потеряв друзей на баррикадах Парижа, в жалком рубище, без денег, не зная за последний месяц ни сна, ни отдыха, Врублевский олицетворял для них несгибаемое упорство настоящего воина революции. Откуда черпали силу все они — Домбровский и Делеклюз, Врублевский и Варлен?

Во имя чего они пренебрегали обычными радостями жизни? Что питало их мужество в самые черные дни? Когда-нибудь и Артур Демэ станет таким, ибо Коммуна зажгла свое пламя в нем, и ветер борьбы будет раздувать этот огонь до последнего часа его жизни. В ней отныне будет только одна цель — свобода, человек должен быть свободен.