К началу 90-х годов, когда работы по Фобосу в целом подходили к концу, и Филиалу опять светило надолго остаться без тем и дел инженерных, праведных, а значит – и без будущего, их коллективно-трудовое разложение многократно усилилось, приобретя воистину “космические” масштабы. Женщины, что сидели в комнате со Стебловым, ошалев от скуки и от безделья, ещё лучшую придумали себе потеху, чем мужики: стали борщи на рабочем месте варить, жарить и парить котлеты с картошкой, рыбу – чтобы не ходить в столовую. Принесут, бывало, припасы из дома, посидят, скучающие, до десяти-одиннадцати часов, посплетничают, губки свои обветренные подкрасят – и потом за кухарство с жаром хватаются, за стряпню, которая им многократно ближе надоедливых программ и формул была, милей и родней инженерии.

Начальство знало про это, естественно, нюхом чуяло ежедневно, проходя мимо стеклянных лабораторных дверей, доносившийся оттуда чесночно-перцово-лавровый запах, – но молчало, с горластыми бабами не связывалось. Свяжешься – только настроение себе испортишь и лишних шишек набьёшь. А положения всё равно не выправишь, не наладишь дисциплину труда. Разгневанные бабы скажут: «работу давай, тогда и дисциплину требуй». А какая работа при таком бардаке и всеобщей государственной неразберихе и расхлябанности!…

И получалось, в итоге, что в многолюдных институтских комнатах уже сидеть и думать было нельзя из-за пряных аппетитных запахов, что окутывали тебя с головой, из-за шума и смеха не прекращавшегося, ежеминутного топота и грохота. При всём желании невозможно было работать умственно, к новым заказам готовиться, а старые – изучать, мастерства и опыта набираться, книги читать мудрёные по автоматике и баллистике, по механике космических перелётов. Мужикам-инженерам, сидевшим с бабами вперемешку, поневоле нужно было либо в курилки переезжать – подальше от дымящихся на соседних столах сковородок, чайников и кастрюль, что они в общей массе и делали, по полдня недовольно с сигаретами там просиживая, “лихое время” пережидая; либо вообще в коридоры или подсобные помещения выселяться, с прицелом на скорое увольнение и на то, чтобы однажды к чёрту грёбаный Филиал послать со всеми его насельниками-дармоедами – и душой отдохнуть, успокоиться…

Разложение коснулось и морального облика многих сотрудников. Особенно, опять-таки, молодых, которые от скуки и от избытка сил стали безбожно грешить-развратничать на рабочем месте, крутить шуры-муры прилюдно, не обращая внимания на окружающих и пересуды коллег, на семьи свои и детишек маленьких.

Ну ладно там мужики, пареньки молодые, горячие, вечно “голодные” и озорные. Им-то, что называется, сам Бог повелел полигамными и любвеобильными быть, этакими “бычками-производителями”. Для них, понятное дело, необременительные “служебные шашни” зачастую лишь сладким развлечением были, дополнительным адреналином в кровь, ухарством бесшабашным, бравадой, “выпуском пара”, “охотой” – и беременностью и родами не заканчивались. Удивительно здесь было другое: что и девушки в этом пикантном распутном деле не отставали от них, хранительницы очага и чести, блюстительницы нравственности и порядка.

Стеблову крайне интересно и поучительно было наблюдать со стороны, как и они, замужние и приличные дамы, едва-едва выйдя из декретного отпуска, к примеру, и от утомительных родов едва оправившись и отдышавшись, посидев с молодыми парнями рядом в замкнутом помещении с месячишко, со стороны понаблюдав-полюбовавшись на них, от их молодой красоты и энергии возбудившись, – как и они не выдерживали бурного наплыва чувств. И, поддавшись взаимным влечениям и симпатиям, разбуженной похоти, страсти, теряли контроль над собой – и головы. После чего пускались во все тяжкие, как в таких случаях говорят: ежедневно начинали мотаться по подвалам и чердакам и тереться-слюнявиться там с удалыми женатыми сослуживцами, бурлящей кровью наполненных, жизнью и семенем, начинали романы вовсю крутить, да ещё какие романы! Приходили оттуда под вечер дурные, помятые, красные, а то и вовсе беременные. Отчего рушились семьи их, разыгрывались нешуточные обоюдоострые драмы…

И никого это особенно не шокировало, не удивляло: всё это становилось в порядке вещей на их научно-исследовательском предприятии. Удивляли как раз уже те, кто этим распутством не занимался по какой-то причине и против целомудренной заповеди не восставал, кто был верен порядку с традициями, добродетельному уставу…

А ещё в институте стебловском, равно как и во всех остальных советских конторах закрытого и открытого типа, пошла тогда мода на разные праздники и банкеты в рабочее время, которые следовали один за другим, и которым конца и края не было видно. Отмечать как-то так незаметно, но дружно принялись на рабочем месте всё: дни рождения, праздники, именины с крестинами, больничные и выздоровления, удачные пуски на Байконуре или, наоборот, неудачные. Коллективные пьянки с застольями к концу 80-х годов становились бичом в их институтской среде, которые как болото затягивали и напоминали «пир во время чумы», прекрасно описанный Пушкиным…

Аскету и трезвеннику Стеблову, домоседу, тихоне и трудоголику, привыкшему со школьной скамьи за письменным столом в тишине сидеть и безпрерывно что-то решать и думать, видевшему в этом скромном сидении своё призвание и предназначение, свой перед Господом долг, – Стеблову всё это жутко не нравилось, жутко! здорово портило молодую жизнь его и словно сажей чернило душу. Больше скажем: это было противно до тошноты и ежедневного скверного настроения – такие порядки и нравы фривольные, производственные, такой бардак, терзавшие нервы и психику его посильнее любой клеветы и проказы…

И когда закончились силы терпеть окружающий балаган, он начал прятаться от людей по библиотекам и тёмным углам, институтским подсобкам и техническим комнатам, где ему можно было бы хоть как-то сосредоточиться и подумать, от всеобщего шума хоть чуточку отдохнуть и прийти в себя, нервы расшатанные успокоить. Где, сидя как мышка тихо, он часто шептал под нос потрескавшимися губами: «Куда я попал, дурачок! куда попал! в какую клоаку вонючую!… Э-э-эх! Сталина бы на них на всех, распоясавшихся и развратных: чтобы пришёл опять, грозно так кулаком по столу стукнул – и всех заставил работать как раньше, по строгим правилам жить, строгому распорядку. А лучше бы выгнал на улицу к чёртовой матери всех здешних лодырей и паразитов, а институт закрыл. Кому он, такой гнилой институт, нужен-то? какой от него прок, кроме одних убытков?… И куда придём с таким бардаком? до чего докатимся? Ужас! Ужас!…»

Его, молодого и знающего старшего научного сотрудника с огромным окладом и премиями, на рабочем месте уже невозможно было найти: отдачи от него, как учёного, и раньше-то особо не перенапрягавшегося, с начала 90-х годов не было уже ни грамма.

––

*) Представляете себе положение и атмосферу у них, степень падения и разложения советской научной элиты. В СССР в последние перед развалом годы прозябали без дела и цели тысячи, миллионы инженеров и конструкторов, младших и старших научных сотрудников, от которых на практике было мало толку, если он вообще был. Государство при такой бездарной и безответственной политике само себя фактически гробило и разоряло, приводило к трагическому концу, к собственному своему краху. А американцы этому только способствовали, ускоряли процесс своими подлостями и каверзами, формированием “пятой колонны”. Но не более того, – ибо во всём виноваты были мы сами и только сами.

Поэтому-то наши неистовые и патентованные «патриоты» американцев теперь совершенно напрасно демонизируют, приписывая им абсолютно весь негатив, делая их этакими всесильными и всемогущими разрушителями, чуть ли не земными богами даже. Каковыми они, конечно же, в реальности не являются. Куда им?! Кишка тонка!…