— Отец дьякон! — шепнул Андрею отец Кирилл. — Вы что же вздумали все имена подряд читать? Этак мы до вечера не кончим. Я есть хочу. У меня больной желудок, я не могу поздно обедать. Смотрите, как я делаю…

Андрей скосил глаза. Отец Кирилл действовал ловко: читал два-три первых имени и откладывал записку в сторону.

— И ты твори такожде! — наставительно шепнул Андрею отец Кирилл.

— Не могу, батюшка, — ответил Андрей.

— Ну и дурак! — ответил вполголоса священник и продолжал: — И помяни, господи, усопших рабов твоих Петра, Зинаиду, Дарию, Симеона, Григория…

Андрей оглянулся. Все, участвующие в чтении, поступали, как отец Кирилл. Особенно ловко действовала уборщица Маруся. Та вообще щелкала записки, как орехи: не успеет взять, готово — прочла. Она почти не смотрела в них, а, воздев глаза к небу, бормотала что-то.

— Что смотришь на Марусю, дьякон? — снова обратился отец Кирилл к Андрею. — Ловко читает? А она неграмотная! Учись у нее…

После панихиды, когда все, кроме настоятеля, который обедал в отдельной от причта комнате, собрались за столом, Андрей обратился к отцу Кириллу:

— Батюшка, я так не могу поступать. Люди просят нас молиться, деньги за это платят, а мы, выходит, их обманываем?

— Почему обманываем? Зачем такие слова произносить? Мы просто ускоряем службу.

— Но имен-то мы не читаем?

— А к чему их все читать? Важно создать видимость перед народом. Важно, чтобы люди были довольны и нареканий на нас не было.

— Но мы же не молимся за большинство умерших.

— Верно. Но господь всеведущ. Он знает, что за тех, кого мы пропустили, родственники хотели помолиться. И он помилует их…

— Тогда зачем все эти панихиды?

— Для успокоения совести верующих… Да и нам они доход дают, отец дьякон. Попадете на братскую кружку, все поймете, — рассмеялся отец Кирилл.

Так Андрею был преподан первый урок службы в храме. Первый, но далеко не последний.

Вскоре настоятель позвал к себе молодого дьякона.

— Отец дьякон, — сказал он, — до сих пор вы бывали у нас только по воскресеньям и праздникам. Нужно, чтобы вы иногда и в будние дни служили, в те дни, когда обедню совершает отец Кирилл.

— Хорошо, отец настоятель, — ответил Андрей. — Но почему я должен служить именно с отцом Кириллом?

— Он обратился ко мне с этой просьбой, и я уважил старого, заслуженного священника. Ему трудно одному. Голос у него слабый, и ему трудно потреблять святые дары.

— Почему трудно? — удивился Андрей.

— Он жалуется на боли в желудке. Врачи запретили ему употреблять вино.

— Слушаюсь, отец настоятель.

Удивленный Андрей вышел из комнаты настоятеля. Отец Кирилл никогда не отказывался от нескольких рюмок красного вина, бутылка которого всегда ставилась за трапезой священнослужителей, а святые дары он почему-то допить не может.

В этот день Андрей служил обедню вместе с отцом Петром, ярым врагом отца Кирилла. У него-то дьякон и решил выяснить свое недоумение и рассказал о приказе настоятеля.

— Подлец Кирилл! — лаконично ответил священник. — Все себе выгоды, негодяй, ищет. Я старше его, мне тоже трудно одному служить, но я не прошу себе в помощь дьякона. Слишком он бережет себя, неженка.

— Может, ему действительно трудно? — спросил Андрей.

— Говорю тебе, дьякон, русским языком: всем трудно. Но он лелеет свою персону. Два раза в день он никогда в храм не приедет: трудно! Святые дары не потребляет: трудно!

— Не пойму я, отец Петр, это дело со святыми дарами. Почему он их не может потреблять? Вино то он пьет.

— Тут дело не в вине, а в брезгливости Кирилла. Он тебе выхлещет сколько угодно вина, да не из общей чаши. Он потреблять не хочет потому, что из нее мы народ причащаем, ложку туда макаем, слюни людские туда пускаем, вот почему.

— Отец Петр, но святые дары — кровь господня! Можно ли брезговать ею?

— Ты не знаешь, за что Кирилла к нам перевели из той церкви, где он раньше служил?

— Откуда мне знать?

— За то, что он, подлец, кровь Христову потихоньку, когда никто не видел, в помойное ведро выливал, чтобы не потреблять!

Андрей в ужасе перекрестился.

— Как же об этом узнали?

— Монашка-алтарница случайно увидела и донесла в патриархию. За это сразу лишать сана полагается…

— Почему же не лишили?

— Боятся Кирилла в патриархии, вот почему. Он уж сам лишал себя сана.

— Как?

— В двадцатые годы, когда мода была отрекаться от церкви, он одним из первых в Москве снял сан, поносил публично церковь в печати. А в войну «раскаялся», пришел в патриархию, попросил простить прежние «ошибки». Священников было мало, вот его и приняли. А сейчас боятся трогать. Понимают, чуть что, он опять «отречется» и начнет поносить церковь. Его и терпят, нянчатся с ним… Ты его бойся, дьякон, он на все способен. Совершенно беспринципный человек. Эгоист.

— Как его господь терпит у алтаря! — воскликнул Андрей.

— Господь, господь… Он не то еще терпит. Послужишь с мое, узнаешь нашего брата, совсем разуверишься.

— Но вы-то, отец Петр, не разуверились? Сколько вы уже служите?

— Служу без малого пятьдесят лет… А куда мне деваться, старику, если и разуверился? Специальности у меня нет, да и работать поздно. Уйди я из церкви, кто мне будет платить пенсию? А здесь я обеспечен.

— Ну, а взять нашего отца Виталия. Разве он не верующий? Он-то не старик? Если он не верил, зачем пошел в священники?

— Знаешь ты его биографию, дьякон? Нет. А я знаю. Окончил он школу, работал счетоводом. Потом стал артистом. Всю войну песни пел, пока люди воевали. Кончилась война, он, не учившись в семинарии, стал дьяконом, потом попом. Как ты думаешь, верующий он?

— Трудно сказать, может, и верующий. Разве среди счетоводов и артистов не могут быть верующие?

— Нет, ты, дьякон, рассуди. Если б он верил, почему сразу не пошел в попы? Видать, на сцене играть больше нравилось. А после войны его осенило. Нет, голубчик, так не бывает! Просто он решил, что в церкви выгоднее.

— Неужели, отец Петр, среди нынешних священнослужителей нет верующих?

— Почему нет, есть. Но мало. Единицы. А потом, кого считать верующим? Таких, кто бы разделял все догматы церкви, уверяю тебя, не найдешь. Даже те, кто верит, верят с оговоркой, не во все, сомневаются или верят во что-то, но не в библейского бога. Главное же, что держит всех нас в церкви, — деньги. Уверяю тебя, если бы нам не платили много, все попы разбежались кто куда. Ты думаешь, дьякон, почему к тебе вроде бы у нас хорошо относятся? Потому что на кружку, на свою законную долю не посягаешь. Тем ты для нас и хорош. А заикнись ты о кружке, увидишь, что будет. И еще знай: Кирилл с Виталием тебя терпеть не могут. Они перед тобой лебезят, потому что не хотят, чтобы ты ушел. Придет другой дьякон, лишимся дьяконской доли. А в душе ненавидят они тебя, особенно Виталий. Он не имеет духовного образования и дрожит, что кончишь ты академию и останешься у нас священником, а его, неуча, попрут. Берегись их, дьякон!

— Отец Петр, разрешите задать вам вопрос: как вы рискуете со мной быть столь откровенным?

— Видишь ли, дьякон, — ответил священник, — мне тебя бояться нечего. Донесешь на меня? Выгнать меня за это не выгонят. За место свое я не дрожу: сам скоро попрошусь, стар. С Кириллом да с Виталием поссоришь? Они и так меня ненавидят. Среди попов, как в волчьей стае, спайка крепкая. Погрызутся между собой, а все вместе. Да и не такой ты человек, я вижу, чтобы пакости людям делать. Не поповская у тебя душа. Долго ты с нами не вытянешь, сбежишь…

Перед окончанием академии трудиться Андрею пришлось особенно много. Служба, занятия кандидатским сочинением отнимали буквально все время, не оставляя ни минуты досуга.