После отбоя наглухо запираются двери, калитка и в скверик спускается с цепи собака. Проникнуть в семинарию после отбоя без ведома начальства почти невозможно. Для гуляк оставались два пути: подкупить вахтера, который любил выпить и не гнушался денежными подачками обеспеченных бурсаков, или возвращаться через окна. Опоздавший должен был перелезть через забор так, чтобы не почуяла собака. Зная ее нрав, бурсаки заранее приучали собаку, давали ей лакомые кусочки, ласкали. Барбос привыкал к ним и не лаял. Надо было также договориться с товарищами, которые прикрыли бы окно спальни, но не запирали его. И наконец, нужно было провести рачителя, который в начале двенадцатого обходил спальни, гасил свет и наблюдал, чтобы все лежали на своих местах. Горе тому, чья постель оказывалась пустой.

Существовало два способа обмануть строгого блюстителя семинарских порядков. Первый состоял в том, что семинарист, уходя, разбирал свою постель и изготовлял из разных тряпок подобие фигуры спящего человека. Чучело накрывалось одеялом. Это был крайне опасный ход: в случае обнаружения фальсификации бурсаку угрожало немедленное исключение.

Другой способ заключался в том, что гуляка договаривался с верными друзьями, а те, когда помощник инспектора обнаруживал пустую постель и интересовался, где ее хозяин, скорчив постные лица и воздев глаза к небу, смиренно отвечали:

— Он молится….

В семинарии были фанатично настроенные воспитанники, которые не ограничивались положенными молитвами и вечерами удалялись в укромный уголок, чтобы помолиться дополнительно и не в казенной обстановке. Начальство знало об этом и хотя не особенно поощряло такие молитвенные бдения, но все же не запрещало их и не контролировало, не желая затрагивать интимные религиозные струны души грубыми подозрениями. К тому же оно было уверено, что проникнуть после отбоя в семинарию все равно никто не в состоянии, и поэтому не опасалось обмана.

В том и в другом случае смельчаки шли на большой риск. Нужно было быть твердо уверенным в товарищах, что они ни по злобе, ни по глупости не подведут. Благочестивых и повышенно религиозных семинаристов уже знали. Бурсаки с веселым нравом тоже наперечет были известны начальству. И смешно выглядело бы, если про заведомого весельчака и балагура, этакого Дон-Жуана, вдруг сказали бы:

— Он молится…

Для такого заявления нужно было заранее подготовить почву. И хитрые ловеласы готовились загодя. Несколько вечеров подряд они действительно уходили куда-нибудь в темный уголок, крестились там и клали поклоны. При этом старались попасться на глаза начальству. Лишь после такой подготовки они решались на ночную вылазку.

Андрей постепенно стал осваиваться в семинарии, привыкать к ее порядкам. То, что в первые дни казалось странным, постепенно приобретало силу привычки, а потому выполнялось легче.

Андрей принадлежал к числу тех, кто сближается с людьми не сразу. Больше остальных друзей по учебе ему нравился священник Лев Гатукевич, который был чуть старше Андрея. Поступил отец Лев, так же как и Андрей, сразу в третий класс. До этого он прослужил год на приходе в Белоруссии, откуда был родом. Гатукевича, хотя он и не имел никакого духовного образования, в сан священника посвятил минский архиерей. Но Гатукевич не хотел оставаться невеждой в богословии и, презрев материальные блага приходской жизни, решил окончить духовную семинарию и академию. Это нравилось Андрею и духовно сближало молодых людей. В свободные часы они часто бывали вместе, строили планы будущей пастырской деятельности.

Дружба с Гатукевичем скрашивала скуку семинарской жизни. В первые недели Андрей особенно тосковал по дому, родным, знакомым и, конечно, по Лиде, от которой вот уже третью неделю не было писем.

«Наверно, я ей совершенно безразличен, раз она не соберется черкнуть мне пару строк», — думал огорченно юноша.

Однажды во время обеда Дон-Кихот, важно расхаживавший между рядами столов трапезной с пачкой писем в руке, молча протянул Андрею конверт. Юноша сразу узнал почерк Лиды и обрадовался, но тут же заметил, что конверт распечатан. Не придав этому в первую минуту значения, Андрей сразу принялся читать письмо.

Лида коротко сообщала о себе, о домашних новостях, о том, что Николаю удалось сдать вступительные экзамены и поступить в университет. Теперь он студент, писала она, и, кажется, очень доволен этим. К радости Лиды, Николай собирается вступить в комсомол. Она осторожно намекала, что и Андрею пора бы взяться за ум. В заключение письма Лида просила написать, как он живет, нравятся ли ему его науки и не забыл ли он своих старых знакомых.

После обеда Андрей перечитывал письмо. За этим занятием и застал его Гатукевич. Он поинтересовался, кто пишет. Андрей рассказал вкратце о содержании письма.

Молодой священник не мог понять, как Николай мог променять церковь на учебу в университете, изменить своим убеждениям.

— Он, видимо, никогда и не был верующим, — добавил Гатукевич.

— Я тоже так думаю, — согласился Андрей. — Просто приучили его с детства к церкви. А когда Коля вышел в самостоятельную жизнь, он поспешил распрощаться с церковью.

— И зря. Я бы никогда не променял церковь на все блага земные, — заявил отец Лев. — Для меня вера в бога дороже всего!

— Для меня тоже! Но Колю я все же как-то понимаю. Он всегда интересовался математикой, физикой, и, наверное, университет привлек его не с материальной стороны, а потому, что именно в точных науках он видит свое призвание.

— Каждому свое. Что касается меня, то я интересуюсь философскими вопросами. Не будь я верующим, священником, обязательно изучал бы философию. Нет науки интереснее ее!

— Я считаю, что религия и философия тесно связаны, — заметил Андрей. — Изучая богословие, мы тем самым становимся философами.

— Не совсем так, — возразил Гатукевич. — Ты читал когда-нибудь философские произведения?

— К стыду своему, не так уж много.

— А я читал немало и знаю, что религия действительно близка к философии, но только к одному ее направлению — к идеализму.

— А другие философские направления отрицают ее?

— Направлений в философии очень много. Чуть ли не каждый крупный философ создавал свою школу. Эти школы непрестанно боролись одна с другой. Большинство из них открыто не отходило от религии, не отрицало ее. Напротив, многие крупные мыслители были верующими. Однако философы-материалисты проповедовали атеистические идеи, выступали против церкви.

— А мы в семинарии и академии будем их изучать?

— Кажется, нет. Во всяком случае, я не видел в списке предметов, изучаемых у нас, курса философии.

— Жаль. Интересно было бы основательно познакомиться с этой наукой.

— Не только интересно, а просто необходимо. Нас почему-то лишили такой возможности. Придется самим в свободное время штудировать философию.

— А где мы возьмем нужные книги?

— Я уже ознакомился с каталогом нашей библиотеки. Кое-что есть и у нас. Не знаю, как ты, а я твердо решил, помимо богословия, за эти годы основательно изучить и философию. Это необходимо пастырю в наш век. Когда я служил на приходе, ко мне не раз обращались люди неверующие со всевозможными вопросами. Что мог я им сказать, кроме того, что бог есть? Ничего, потому что был невеждой. Я для того и приехал сюда, чтобы основательно изучить религию, богословие, а также все направления философии. После этого я смогу быть настоящим защитником религии.

— Молодец! — с восхищением воскликнул Андрей.

— Всякую науку надо изучать систематически. Поэтому я решил начать с самых древних мыслителей, затем перейти к позднейшим и, наконец, к современным. Считаю, что надо сперва проштудировать наших единомышленников, идеалистов, и, только окончательно укрепившись в религии и идеализме, можно переходить к изучению противников. Поэтому меня не смущает отсутствие в нашей библиотеке мыслителей материалистического толка. Пока я дойду до них, академия будет позади и в обычной библиотеке всегда можно будет найти нужную книгу.