— Прости, но зачем тебе, с твоей философией, в семинарию идти? Какой из тебя священник получится?

— Лучший, чем из тебя, Андрей. Только прошу, пусть этот разговор останется между нами. Не трепись никому. И вообще будь здесь очень осторожным, а не то выскочишь из семинарии, как пробка. Тут, брат, одно неосторожное слово, не говоря уже о поступке, и не спасет тебя никакое благочестие. Слышал, что сегодня инспектор говорил?

— Слышал. За что ребят в прошлом году выгнали?

— С порядками здешними не хотели мириться. Пришли новички неотесанные, с мирскими привычками. А здесь надо быть тише воды, ниже травы… За все благодарить господа, начальство, да пресмыкаться перед ним, славословить его и ручки обцеловывать. Тогда «благо ти будет и долголетен будеши» в семинарии. А ребята возроптали — и тю-тю…

— На что же они роптали?

— Многое им тут не нравилось. И то, что в город не пускают без разрешения и кормят плохо…

— А кормят и правда плохо.

— Терпи! Помни одно: «Послушание паче поста и молитвы». Многое можешь делать, но по-умному, по-тихому. А главное, не ропщи на начальство высокое и низкое. Оно тоже хочет жить… Ты думаешь, на наши харчи патриархия мало денег отпускает? Ничуть. Более чем достаточно. Можно было бы зажиреть, коль все деньги шли бы нам на питание. Но до нас доходит хорошо если одна четверть. Остальное выше… там… остается.

— Что же, ректор с инспектором воруют?

— Зачем так грубо, Андрей? Они в это дело не встревают. Не пачкают руки.

— А кто же?

— Видел нашего завхоза? Он родственник одного из высоких чинов церкви. Против него и его возлюбленной, кладовщицы Клавдии Петровны, ребята восстали. Это их и сгубило. Дураки, нашли с кем тягаться…

— Почему же руководство покрывает жуликов?

— Попробуй тронь его! Скорее ректор слетит со своею поста, чем этот тать! Тут, брат, нет демократии. Патриархия все решает самолично: своя рука владыка. Никто с ним не хочет связываться. Что дороже ректору с инспектором: собственное благополучие или желудки бурсаков? А потом начальство и само кое-что имеет от него.

— Неужели деньгами не брезгуют? Они, наверно, прилично получают и без того?

— Ректор и инспектор получают по тысяче рублей в месяц, профессора — семьсот, преподаватели пятьсот-шестьсот рублей.

— И им мало? — изумился Андрей.

— Деньги карман не тянут. И потом, начальство не деньгами берет. Оно от Ефима Ивановича другими благами пользуется. Надо, например, квартиру отцу инспектору обставить, тут как тут Ефим Иванович: «Пожалуйте, я вам мебелишку за казенный счет достану да привезу из Москвы — пользуйтесь на здоровье». Нужно в Москву поехать: «К вашим услугам машина, незачем трястись на электричке». Питаются наставники тоже бесплатно. Да и винишко попивают труда ради бденного… за казенный, разумеется, счет.

«Ну и порядки», — подумал Андрей.

Потянулись дни, как две капли воды похожие друг на друга, скучные, однообразные.

Утро. Семь часов. Темные спальни, набитые койками со спящими бурсаками, прорезает пронзительный звонок. Подъем! Кое-кто просыпается, потягивается, зевает, но большинство никак не реагирует на звонок.

Проходит некоторое время. Вспыхивает свет. Это пришел помощник инспектора, или, как его называют семинаристы, рачитель. Слово «рачитель» означает «блюститель», и бурсаки окрестили так своего ближайшего и наинеприятнейшего начальника потому, что он блюдец семинарский порядок, а вернее, отравляет им жизнь.

Рачителей трое. Они дежурят по двое суток, а остальное время живут в Москве. У каждого рачителя свой метод.

Долговязый Николай Петрович, Дон-Кихот, — надоедливый мужчина, стремящийся не отступать ни на йоту от буквы казенного устава и семинарских традиций. Но Дон-Кихота легко провести. Он доверчив и наивен. Бурсаки это знают и стараются делать вид, что трепещут перед ним и немедленно выполняют его распоряжения.

Появляется Дон-Кихот в спальне ровно в семь. Сразу включает все лампы и кричит:

— Подъем! Вставайте, братия!

А «братии», ух, как не хочется вставать с теплой постели. Братия знает, что до молитвы и завтрака остается целый час, за который десять раз можно успеть подняться, убрать свою постель, умыться и привести себя в порядок. Значит, можно еще поспать или понежиться в постели. Но Дон-Кихот неумолим. Он подойдет к каждому, потрогает его за плечо, расшевелит, наставит спустить ноги на пол.

Бурсаки знают, что на попечении Дон-Кихота не одна, а целых двенадцать спален. Он должен обойти все. Поэтому они делают вид, что начинают вставать, но стоит только рачителю удалиться, как немедленно гасится свет и бурсаки укладываются досыпать.

Это вызывает ярость и неистовство Дон-Кихота, когда он появляется снова минут через пятнадцать, видит тьму кромешную и слышит дружный храп будущих пастырей.

Другой рачитель — толстенький, круглый как мячик Алексей Анатольевич. Он не сразу после звонка заходит в спальни, а войдя, не зажигает свет, не тормошит семинаристов, но вкрадчивым голосом произносит:

— Доброе утро, братия! Пора вставать!

Постояв некоторое время и убедившись, что большинство ребят проснулось, тихо удаляется.

Третий помощник инспектора — Николай Иванович. Он заходит через полчасика после звонка и просит бурсаков ласково:

— Вставайте, ребятушки, вставайте! Пора, пора уже на молитву!

Он прекрасно понимает, что молитву и особенно завтрак никто не проспит и незачем напрасно нудеть над ухом сонных бурсаков: они не прощают тем, кто тревожит их сон. Только во сне бурсак принадлежит себе, отдыхает от дневных невзгод и хочет, чтобы блаженное время ночи продолжалось как можно дольше.

Половина восьмого. Бурсаки понемногу начинают подниматься, не спеша одеваются, идут бриться и умываться в холодный и грязный туалет.

Восемь часов. Снова звенит звонок, сзывая воспитанников на утреннюю молитву и трапезу. Молитва обязательна. Молиться следует не тогда, когда душа этого хочет, а строго по предписанию и под надзором начальства.

Заспанные семинаристы шествуют в столовую. Она быстро заполняется. Впереди стоит дежурный священник, а рядом с ним — дежурный студент-регент и очередной чтец молитв. Помощник инспектора возглашает:

— Прошу встать на молитву!

Это сигнал. Священник начинает утреннюю молитву:

— Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!

Регент, взобравшись на небольшое возвышение, взмахивает руками:

— Ами-инь. Ца-рю небесный…

Пение чередуется с чтением молитв. Чтецы попадаются разные. Одни знают молитвы назубок и читают их без ошибок, другие «еле бредут по псалтири», невнятно произнося слова, безбожно перевирая их, проглатывая окончания. Это вызывает раздражение. Большинство знает молитвы наизусть, и всякое искажение текста приводит к тому, что все хором поправляют такого горе-чтеца.

Впрочем, и в тех случаях, когда все идет довольно гладко, мало кто искренне молится богу. Ежедневное употребление одних и тех же молитв, повторяющихся годами, даже у самых религиозных людей вырабатывает известный автоматизм: уста говорят, уши слушают, а мысли витают далеко, сердце не пламенеет к богу.

И бурсак невольно ищет развлечений. Некоторые чтецы стремятся поразить своих товарищей быстротой чтения, тарахтят, словно пулемет, «выпускают» по сто слов в минуту. При этом от чтеца требуется, чтобы он прочитал молитву хотя и быстро, но правильно, не переврав и не пропустив ни одного слова. Слушатели внимательно следят за этим, и ни они, ни в особенности начальство не простят, если будут искажены слова молитв.

Другие чтецы изощряются в том, что все молитвы читают, не заглядывая в книгу. В этом случае семинаристы тоже внимательно прислушиваются, стремясь уличить чтеца с феноменальной памятью хотя бы в мелкой ошибке.

Но как быть, если чтец самый заурядный? Тогда ищут других развлечений. Вот рядом стоят два одноклассника Андрея — Петр и Павел. Они стараются креститься и класть поклоны одновременно, в точности копируя друг друга. Такая синхронность действий невольно приковывает к себе взоры бурсаков.