Сын сельского почтальона Цепляка, недавно вернувшийся с фронта белобрысый Грицько, перехватывал получаемые урядником от повитового старосты приказы.

В темноте ночи жгли спичку за спичкой, раздували обгоревшие люльки, медленно, почти по складам, читали:

«До моего ведома дошло, что в селах моего повита ведется большевистская агитация, призывающая к восстанию против Украинской державы и немецких войск. Всем чинам варты, всем волостным и сельским урядникам учредить строжайший надзор на местах за подозрительными, особенно приезжими людьми. Подозрительных немедленно арестовывать и передавать в распоряжение начальников державной варты или немецким властям. Всякие выступления подавлять силой оружия. В случае необходимости — телеграфно, телефонию или с нарочным сообщать в германскую комендатуру — для вызова немецких войск...»

— Ото ж, — тихо говорил Остап, — це ридна украинска влада!... Як що — то зараз гукают германьски войска, щоб бильше народу постриляли... Видать, що паны со всего свету — между собой ридны братья... Добре!.. Побачимо!..

В ту же ночь перерезали все телеграфные и телефонные провода. Далеко в обе стороны от деревни на десятках столбов висели свитые в большие кольца оборванные концы. Часто проводов не было вовсе, их обрезали во многих местах и утаскивали далеко в поле.

— Хай шукают!

Днем приезжали на телегах гайдамаки, на автомобилях немцы, старательно восстанавливали связь, тщательно натягивали сверкающие на солнце провода, подпирали падающие столбы и спешно ехали дальше. А ночью снова кто-то кромсал блестящую медь, бил вдребезги белые изоляторы и поджигал сухие старые столбы.

На хатах, на заборах, на плетнях появились новые объявления:

«Германская уездная комендатура сообщает, что по приказу высшего командования уполномочена выдавать особые вознаграждения лицам, которые укажут преступников, разрушающих государственное имущество, имеющих оружие без разрешения, ведущих антигерманскую агитацию, и вообще лиц, нарушающих порядок в государстве, — от десяти до ста марок, а в более важных случаях еще и более».

В полуверсте от деревни в разных местах прокопали поперек дороги широкие ямы — ни пройти, ни проехать. Приезжее начальство возвращалось в соседние села, привозило доски и медленно продвигалось дальше.

Окруженный десятком вартовых и немецких солдат, примчался помощник повитового старосты. Собрал у хаты урядника всю деревню и, все больше наливаясь синей кровью, кричал:

— Выдать!.. Сейчас же виновных выдать!.. Всю деревню арестую, каждого десятого расстреляю!..

Крестьяне, не шевелясь, застыв в испуге, молча смотрели на багровое, с огромным шишковатым и бугристым носом, лицо повитового подстаросты.

Не только старики, но и молодые его помнили и с более далеких и с недавних времен, когда он был становым приставом и наводил ужас своими наездами.

Прозвище «скаженый пан» навсегда заменило ему имя, фамилию, чин и звание. Содрогаясь от одного упоминания, никто иначе не называл его ни про себя, ни в разговоре — «скаженый пан».

Откуда он снова взялся?

Для многих, для большинства, имя его было связано с тяжкими воспоминаниями о побоях, темной кордегардии, штрафах, податях, уводах скота и злобных издевательствах.

На него жаловались, доносили, писали губернатору, — ничто не помогало, он неизменно оставался на посту, огромный, здоровый, налитый кровью и верный себе всегда и во всем.

Однажды, мстя за поруганную жену, крестьянин села Князевичи бросился на него с остро отточенной косой, но только слегка задел его толстое плечо и был за это сослан на каторгу.

С революцией «скаженый пан» исчез.

Одни говорили, что он расстрелян, другие — что он удрал за границу, третьи — что он живет где-то под Одессой. О нем вспоминали с ужасом и ненавистью.

И вот, он снова здесь.

— Я спрашиваю: кто телеграф портит?!. Кто ямы на дороге копает?!. Выдать негодяев!!.

Он обходил ряды, грубо расталкивал людей, маленькими глазами впивался в лица и, все больше свирепея, натужно выталкивал хриплые звуки:

— Выдать!!. Расстреляю!!.

Толпа медленно пятилась, упираясь в урядникову хату. Женщины плакали, кричали испуганные дети, крестились старики. Кто-то робко пытался объяснить:

— Ваше благородие, откель же нам знать?..

— Молчать!.. Молчать, сукин сын!!.

Толстая, тяжелая плеть, взвизгнув, обвилась вокруг лица, ослепив и оглушив говорившего. Он отшатнулся, обхватив руками голову.

— Вашбродь!.. За що?!.

— Молчать!!.

Плеть, высоко свистнув, снова обвила закрытую руками голову.

«Скаженый пан» пришел в исступление. Он в третий раз замахнулся плетью, но внезапно опустил ее, шарахнулся в сторону, закричал, замахал руками. Огромная, рыжая, лохматая дворняга, уже давно сердито рычавшая, защищая хозяина, неожиданно с хриплым лаем бросилась к «скаженому пану» и вцепилась в толщу ноги над низким голенищем сапога. В один миг от штанины полетели синие клочья, обнажая бело-желтые пятна белья и кожи. Громадное тело повитового подстаросты моталось из стороны в сторону, вартовые и немцы, размахивая прикладами и крича, бегали вокруг начальника, но обезумевшая от ненависти собака, уже без лая и визга, только хрипло дыша, раздирала на враге белый китель. Кто-то из немцев ударом приклада оглушил дворнягу, она, взвизгнув, опрокинулась на спину и, судорожно подергав лапами, застыла. Но собравшаяся со всей деревни целая свора собак, всех размеров, мастей и пород, в этот миг с хриплым лаем, визгом и сипом бросилась на солдат. «Скаженый пан» вскочил в свою бричку и, стараясь сохранить свое достоинство, крикнул:

— Завтра вернусь!.. Приготовить оружие и зачинщиков!..

За ним по телегам рассыпались остальные и, бешено погнав испуганных лошадей, понеслись вдоль деревни, преследуемые, точно голодными волками, сворой обозленных собак. Только далеко за околицей, усталые, обессилевшие, постепенно отставали от преследуемых лохматые воины. Тяжело раздувая бока, облизывая на ходу запыленную шерсть, они медленно бежали назад, изредка оглядываясь и лая, точно посылая последние проклятья.

Хмурая, подавленная толпа медленно расходилась. Лишь немногие смеялись над неожиданным бегством «скаженого пана».

— Ось, посмийся, посмийся, вин ще тоби покаже, — злобно кричал Дмитро Кочерга, напирая на Назара Суходолю, — вин завтра вернется!... Було б сказати, кто столбы пилить, кто против закона бреше!..

— А ты знаешь — кто?

— Знаю.

— А кто?

— Оверко Остап, Бажан Петро, Хвилько...

— Ну, колы ж ты усе знаешь, та це до пана дойдет, ховай свою голову!.. Ховай и хату!..

— А що, що, що?.. Що ты пужаешь?..

— А то, що голову сорвуть та и хату спалят!

— Не лякай[8], не лякай!..

— Толи злякаешься...

Сверкая злыми черными глазами, сердито лохматя путаную полуседую бороду, Кочерга быстро удалился от редеющей толпы. Уже почти никого не оставалось, только ребята обливали водой неподвижную собаку, а урядник все продолжал кричать вдогонку уходящим:

— Коли к ночи коммунистов не объявите, усих в повит отправлю!.. Усих!.. Будимо усих ариштовати!.. Чуете... Громодяне! Тьфу!.. Хай бы вы уси сказились, бисовы дити!..

Комендант германских войск Шеффер, собрав на майдане у церкви сход, объявил о наложении на село штрафа в размере пятидесяти тысяч рублей, с повышением до ста тысяч, в случае несдачи оружия и невыдачи большевиков. Помимо того, было приказано сдать в трехдневный срок пять тысяч пудов хлеба, сорок две коровы, тридцать пять лошадей и двести десять свиней среднего размера, а в случае неуплаты штрафа — сдать, сверх указанного, скот на сумму контрибуции. До выполнения приказа запрещалось выгонять скот на поля, выходить из домов на работы, выезжать за чем бы то ни было в соседние села и в город.

Худой, бледный, с белобрысыми усами и белыми глазами, блестя на солнце стеклами пенсне, комендант говорил, не изменяя интонации, ровным голосом, точно в небольшом кругу знакомых рассказывал о незначительных вещах или в школе читал скучный урок. Переводчик, выслушав, кричал в толпу низким, гудящим голосом, но в крике ничего нельзя было понять, кроме страшных цифр.