Тогда из черноты поля, вырываясь вместе с комом пламени и дыма, методически, одна за другой по уцелевшим вагонам забухали две партизанские пушки.

Шесть пулеметов с установленных вдоль дороги тачанок ровной отрывистой очередью били по вылезающим из вагонов немцам, не давая им опомниться. Конная шеренга неустанно стреляла пачками по той же цели.

Оттуда слышны были яростные слова незнакомой свирепой команды, звуки сигнала, отдельные выстрелы...

— Хватит!.. — крикнул Остап на ухо Петро. — Шуми сбор!.. Треба уходить!..

— Есть уходить!.. Станови-и-сь!!! Стро-о-йсь!..

Через минуту размашистым аллюром пошли по сырой, утоптанной дороге.

Свернув затем влево, отряд пошел на север, к Рыльску, уходя от непосредственного немецкого тыла у станции Коренево.

В полночь остановились у реки Сейм и здесь заночевали.

Где-то невдалеке на востоке часто вспыхивали синие зарницы и глухо бухали орудийные выстрелы.

Под утро на самодельном плоту переправились через Сейм и снова продолжали продвигаться на север, стремясь обойти левый фланг немецкого фронта Рыльск — Коренево — Суджа — Сумы — Белополье.

Шнидтке, давно ставший в отряде своим человеком, убеждал партизан:

— Немецки народ не хошет война. Немецки народ... эти... как это говорится по-русски... э-э-э... его...

— Надули?

— Вот, вот... Надули... Его обманывайт... Но теперь он все понимайт... И он скоро пойдет домой... Вот вы будете скоро видайт...

Чем дальше шли партизаны, тем чаще встречали знакомую картину грабежа, разрушений, убийств, пожаров. На всех путях сталкивались с толпами беженцев, уходящих куда глаза глядят, увозящих в телегах домашний скарб, усталых ребят, немощных стариков. За телегами шли испуганно-мычащие коровы, блеющие овцы, бежали, высунув пересохшие языки, лохматые деревенские собаки.

Группы беженцев тянулись одна за другой, и никак нельзя было понять, куда они идут, где думают остановиться, что ждет их вдали от их сел, от их земель, от родных хат, теперь сожженных и разоренных неприятелем...

Вдали, на востоке от дороги, черно дымились брошенные пепелища, над ними кружились стаи жадных птиц, где-то неустанно грохали орудия, изредка ветром доносило едва слышное постукивание пулемета и винтовок...

«Война... — вглядываясь в горизонт, думал Остап. — Война... А кто воюет? Воюют немецкие генералы с украинским народом. Народ не отдает генералам своей земли, не отдает своей свободы».

Остап оглядел отряд.

«Вот он, народ... Никто его насильно не мобилизовал, никто его не понуждал, никто не требовал... Он сам поднялся, сам взял оружие в руки, сам пошел в свое народное войско, когда увидел врага на своей земле... Это воюет народ, сам народ воюет против иностранного нашествия...».

Кругом видны были следы борьбы народа с неприятелем. Вот далеко в обе стороны на всех столбах обрезаны телефонные и телеграфные провода, вот лежат поперек перекрещивающейся дороги три обгорелых грузовика и кругом разбросаны разбитые толстые ящики из-под патронов. Вот большая площадь почерневшего поля со следами сожженных скирд, а чуть в стороне, у пожелтевшего кустарника, лежит тело немецкого офицера, видимо, в панике брошенного без погребения...

— Это наши поработали туточки, — удовлетворенно осматривал следы схватки довольный Петро. — Видать, сбоку, из-за той могилы выскочили!

— Четвертого Егерского полька... — осматривал убитого офицера немецкий солдат Карл Шнидтке. — Лейтенант... Видно, из запас... Отшень пожилёй...

— Ему бы сидеть за конторкой или за кассой, — вслух раздумывал Федор, — а его, беднягу, послали к чорту на кулички с партизанами воевать!..

— Вот и повоевал...

Внезапно навстречу отряду появился, словно отражение в зеркале, такой же точно партизанский отряд и точно так же, от неожиданности или из обычной предосторожности, сразу остановился, будто врос в землю.

Потом, смеясь, крича, шумно приветствуя друг друга, партизаны сошлись вплотную.

Все в этом отряде было как у Остапа — впереди командир, в свитке, в картузе, опоясанный красным шарфом, перекрещенный на груди пулеметными лентами, завешанный винтовкой, маузером, шашкой, биноклем, офицерской сумкой и лимонками. И рядом, чуть-чуть поодаль — помощник командира, матрос в черном бушлате, в бескозырке с лентами и надписью «Алмаз», вооруженный не меньше начальника, плюс — необычайной красоты, элегантный стэк, явный трофей, отнятый в бою у франтоватого кавалерийского офицера. И дальше — конные крестьяне с винтовками за спиной, с чудовищными, всех форм и размеров, шашками, саблями, палашами, в мятых, рыжих, лохматых, потускневших ножнах. И еще дальше привычные, обязательные, совершенно неизбежные тачанки с пулеметами, патронами, медикаментами и продовольствием. За ними — одинокое короткоствольное горное орудие и снова конница. И над всем — у первого за командиром конника — огромное красное знамя, бережно прикрытое черным клеенчатым чехлом.

Все было точно таким же, как в отряде Остапа. Глядя друг на друга, люди словно видели себя в огромном зеркале, поставленном посреди дороги.

Выяснилось, что встречный отряд под командой Степана Михайленко, упорно теснимый из Прилукского уезда, хотел сейчас так же, как и отряд Остапа, обойдя левый фланг фронта Рыльск — Коренево — Суджа, выйти к советской границе, но всякий раз наталкивался на большие силы немцев, нагнавших сюда целые дивизии, и сейчас шел обратно.

— От Глухова до Рыльска, — говорил Михайленко, — все равно як стена. Там не пробиться. И здесь мы сейчас — як в мешке. Нам зараз одна путь осталась — рысью обратно, и прямо к Кореневу. Там большие бои. Говорят, нашим дуже трудно. А мы — с тылу. Пойдешь?

— Пойдем!.. — сказали в один голос Федор, Остап и Петро.

— Ну, добре. Колы трое в одно слово, то буде гладкая дорога. Така примета есть.

Пропустив под взаимные приветствия отряд, с трудом развернувшись на узкой дороге, пошли обратно, резвым аллюром приближаясь к новой цели.

На речке Сейм сожгли баржу с военными фурами, двуколками и прессованным сеном, отправляемым на ближний фронт. По ту сторону реки сбросили в воду приготовленную для отправки партию пшеницы и овса. Ближе к Кореневу захватили двух конных связистов, отняли пачку трехверсток и важное донесение о том, что «ввиду разрушения железнодорожного полотна, отправленные пехотные части прибудут пешим порядком с заметным опозданием».

— Вот, спасибо тебе, Карлуша, — благодарил Федор немца, — без тебя было б трудно.

По пути еще раз разрушили полотно железной дороги, сорвав саженей десять рельс вместе со шпалами, и быстро влетели в район деревни Снагости, не дойдя верст семи-восьми до станции Коренево. Здесь уже третьи сутки шел бой, и в руках соединенных партизанских отрядов находились двенадцать деревень, наполовину разрушенных немецкой артиллерией.

Остап и Михайленко, разделив свои отряды, налетели на тыл и фланг немецкой пехоты, разбили и рассеяли их цепи, разнесли пулеметные гнезда и, захватив стоящую в упряжке легкую двухорудийную батарею, прорвав вражескую линию, ворвались — прямо в лоб — на позиции ошарашенных, пораженных их появлением соединенных партизан.

Их встретили криками изумления и приветствий, взлетающими шапками, стрельбой в воздух.

Вооруженные крестьяне казались еще более утомленными и измученными, чем в отрядах Остапа и Михайленко. Рваные и грязные одежды, большие соломенные брили, почерневшие обросшие лица, воспаленные от бессонницы и ветра, запавшие глаза и пересохшие, будто опаленные порохом и пожарами, темные губы. На многих широкие белые повязки с красными растекающимися пятнами — следами свежих ранений.

А вокруг все поле было усеяно серыми трупами убитых немцев вперемежку с чернеющими телами партизан. На дорогах лежали опрокинутые двуколки, разбитые, без колес, тачанки, высились разбухшие туши огромных лошадей.

— Семьсот человек, трясця их матери, полегло их тут в два дня... — рассказывал пожилой партизан. — В одном Снагости перебили душ двести...