— Открывай вагоны!
Из разбитых вагонов вытаскивали большие пузатые бочки, туго набитые просоленным свиным салом. Укладывали в емкие пространства высоких арб шестипудовые плотные мешки с сахарным песком, с белой мукой, с гречневой и ячневой крупой.
— Эх, бисов батька, не увезти всего!
— Сколько, злодии, добра награбували!
— Одного сала шесть вагонов!
С шумом вскрывали крепкие двери, в опрокинутых вагонах ломали: крыши, с криками и руганью носились из вагонов к телегам и обратно, таща за собою огромные черные тени от костров и факелов.
Освещенный ярким пламенем большого костра, горласто кричал Петро, покрывая общий шум:
— Що не уместится — все равно выгружать!.. Хай утром мужики соби собирают!! Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!..
Вдоль состава вихрем мчался Сергунька и высоким визгливым голосом повторял:
— Усе выгружай!.. Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!!!
В опорожненные вагоны бросали горячие пучки соломы, старое сухое дерево вспыхивало, как бумага, выбрасывая в темноту длинные, узкие языки пламени и черные клубы дыма.
Вытянувшись бесконечной вереницей, окруженные конным конвоем, потянулись обратно тяжело нагруженные арбы, телеги, брички и тачанки...
Обоз скрипел в черной предрассветной мгле ночного поля, кричали возницы, перекликались конные, кто-то запел высоким тенором веселую незнакомую, видно, новую городскую песню, а далеко позади край неба горел заревом догорающего поезда.
А может быть это уже занималась заря.
XII
В сумраке густого леса пахло прошлогодними прелыми листьями, мхом и разогретым соком деревьев. В редкие просветы между плотной листвой падали, точно сквозь широкие окна, густые потоки расплавленного золота, и по блестящим листьям, по серым стволам, по темной земле медленно ползли большие прозрачные пятна солнца, еще больше оттеняя окружающий сумрак.
Лес гудел ровным многоголосым шумом говора, ржанья, блеянья, лая. Казалось, непрерывный гул шел из-под земли, за плотной стеной деревьев не видно было огромного вооруженного лагеря многих сотен восставших крестьян.
Неподвижный обоз вытянулся у самой дороги, едва прикрываясь зеленью крайних деревьев, орудия стояли в глубине леса на крохотной специально вырубленной поляне, люди заняли огромную часть густого леса, скрываясь в спасительной тени прохладной зелени.
На многочисленных кострах варили кашу, кипятили чай, обжигали сухую воблу-«тараньку». Вокруг лениво крутили привычную «козью ложку», зашивали дыры на пестрых рваных одеждах и в сотый раз чистили винтовки, револьверы, обрезы, бесконечно точили на крестьянских оселках и без того острые сабли, шашки, палаши.
От костров поднимался сизо-черный дымок, прогорклый запах его сливался с дерущей вонью махорки, с крепким духом сотен здоровых, потных тел и жирным ароматом пригоревшей гречневой крупы.
— Добре подзаложили, — благодушествовал кто-то.
— Ось це каша, так каша, — поддержал сосед, облизывая деревянную раскрашенную ложку.
— А сало — як тая сметана, накажи меня бог.
— У немца губа не дура — знает, что брать!
— И сколько они добра этого вывозят — сосчитать невозможно. Со всей Украины, со всех губерний — все на железную дорогу, и все к себе в Дейтшланд.
— А ты добре по-немецки балакаешь, видать, що два года в плину парился.
— Я его наскрозь знаю — «Дейтшланд», «хватерланд», «донер-ветер», «русиш швайн» — и все на свете!..
— А Остап лучше знает. Остап газету ихнюю очень просто читает.
— Ну, то — Остап!..
— Остап — голова-а!..
— Остап — особа статья.
У других костров шли те же речи. Говорили о войне, о революции, о Ленине, о земле, о немцах.
— Ось теперь побачимо, кому панувать — пану або мужику. Коли все, как один, поднимутся да на немца всей громадой сядут, то — сами себе панами будем, а не поднимемся — все пропадем...
— Ще не все... Которые губернии ще сплять, ще не прочухались...
— Коли б по всем селам наскрозь пройти та всем сказать: «Подымайтесь, як один, бейте немца чем ни попало!» — тоди б в одночасье ихнюю армию перебили, та и годи.
— Отто ж, люди ходют... Из села в село, от хаты к хате идут большевистски агитаторы — городские рабочие, матросы, наши мужики, которые с фронту — и все по-грамотному объясняют. Жизнь за это отдают — бо кто попался, тому пуля в лоб, прощай, белый свет.
— В Енакове троих сразу, как поймали, так на месте и застрелили.
— А в Барвенках семерых забрали, в город повели та по дорози всех и постреляли.
— И в Чемере двоих за агитацию, только с фронту пришли, сразу к немецкому коменданту, а там на майдане перед всем народом повесили.
— Коли б Остап не такий головастый, то и вин бы теперь воронье своим пузом кормил...
Лагерь наполнялся новостями, рассказами, спорами, слухами, песнями. Люди кричали, шумели, даже — случалось — дрались.
За одним из костров пьяно горланил односельчанин Петра и Остапа — Миколка Рябой, изливая потоки отборных ругательств.
Откуда-то выросла коренастая, плотная фигура Петра.
— Давай сюда!
— Чего тебе?
— Давай, говорю!
— Та що я, — кричал Миколка, ломаясь и форся, — що я на свои гроши выпить не могу?!. Мои гроши, що хочу, то роблю!.. Що ты мне за пан?!.
Петро положил руку на большую желтую кобуру, глаза его блеснули пугающим огнем. Пьяный сразу увял.
— Та на, на, на, бери!.. На!.. Ось тоби!..
Он вытащил из огромного кармана широких парусиновых шаровар зеленую квасную бутылку, заткнутую бумажной затычкой.
Петро взял из рук пьяного бутылку и швырнул ее далеко в сторону. Ударившись о дерево, она разлетелась на мелкие куски, рассыпая брызги вонючего самогона.
Пьяный в ужасе всплеснул руками:
— Ой, люди, що це делается на билом свити!..
Люди громко хохотали, подавая веселые реплики.
Смеялся и Петро. Потом неожиданно потребовал еще.
— Давай, давай, не задерживай!
Миколка, как ни хмелен он был, сделал удивленное лицо:
— Ще давать?! Та де ж мени узять... Що у мини — самогонный самовар у шароварах, чи що?
Но, посмотрев в глаза Петра, он сразу стал торопливо искать прореху второго кармана в своих широченных чумацких шароварах. Найдя его, вытащил оттуда длинную пивную бутылку и вдруг, широко размахнувшись, от всего сердца швырнул ее в знакомое дерево. Бутылка, разбившись, рассыпалась под хохот и крики толпы, фонтаном осколков и брызг.
Пьяница, скептически махнув рукой, шатаясь, убежденно бросил:
— Та ну ее!.. От ей тилько живот болит, тай годи. Пиду спать.
И тут же у костра устало свалился.
Петро приказал:
— Проспишься, ко мне приходь!
— Слухаю.
Рябой, сразу громко захрапел.
— Сволочь!.. — не выдержал Петро. — Ух, сволочь!.. Каждую минуту может зняться тревога, а вин — як стелька, в дым пьяный!..
Он с минуту еще постоял и крикнул в толпу, обжигая глазами:
— Приказ выйдет: за пьянство — расстрел!.. Кто хоть каплю выпьет — конец!.. Тоди побачимо — кто пить будет!..
И ушел, тяжело трамбуя мшистую землю.
В отряде вводилась боевая дисциплина. Командиры взводов делали переклички, проверяли оружие, считали патроны, проводили занятия. Кривой Опанас, старый бомбардир-наводчик, участник японской и германской войны, и пленные немцы обучали людей артиллерийской стрельбе. Стоя в стороне от орудий, Опанас кричал, видимо невольно подражая манере своего давнего начальника:
— Орудия — к бою!.. По кавалерии!.. Прицел сто двадцать, трубка сто двадцать, три патрона... Огонь!..
Потом подходил, проверял и долго добродушно посмеивался над учениками.
— А-а! Тю на тебя, дурень серый... Яка тоби была команда? А? Так... Ну... А ты що поставил, голопуп зеленый?! А?! Отста-вит!...
Он снова отходил в сторону и, упоенно закрывая глаза, любовно командовал:
— Орудия — к бою!.. По це-пи-и!.. Огонь!!.
Щелкали замки орудий, застывала прислуга в ожидании, и степенный, командир, спокойно, не торопясь, подходил:
