Сжимаясь все плотнее, серая подкова уже приближалась к крайним хатам, подкрадываясь настороженно, тихо, точно хитрое многоголовое животное.

Партизаны, пригнувшись к самой земле, шли сквозь расступающуюся стену податливой ржи, напряженно ожидая первых выстрелов пулемета.

Время тянулось бесконечно.

— Що воны там цацкаются?

— Остап — голова, хотит подойти совсем близко.

Впереди что-то четко застучало и резко оборвалось.

Немного левее так же четко зататакало и тоже оборвалось.

И сразу уже, точно оспаривая друг друга, упорно задолбили гулкие колотушки, просыпаясь грохотом по полю.

— Та-та-та-та... Та-та-та-та...

Цепи поднялись и побежали вперед. Рожь кончилась, и на краю ее, прячась в золотой массе, неистово стучали пулеметы Остапа и Петра. Немецкие цепи оказались совсем близко. От неожиданности они рассыпались неровными группами, местами сбиваясь в кучи, местами оголяя большие промежутки, покрытые телами убитых. Унтер-офицеры кричали, и солдаты быстро выравнивали цепи. Лежа, они торопливо окапывались под огнем нападавших, нагребая небольшие щитки. Их пулеметы, стоя на открытом месте, неистово трещали.

Партизаны снова легли и, казалось, затихли. Но далекие фланги их быстро продвигались по ржи и, внезапно выскочив со стороны, с криком понеслись на огонь. Люди десятками падали, устилая короткий путь убитыми и раненый, но, добежав до цели, бросались, не щадя себя, отбивая у врага пулеметы.

Немецкий отряд растаял быстро. Несколько десятков винтовок, сверкая на, солнце лезвиями штыков, были разбросаны по нолю среди неподвижных серых тел и стонущих раненых. Оставшиеся в живых продолжали стоять и сидеть, вытянув руки кверху и растопырив для вящшей убедительности пальцы.

— Собирать оружие!.. — громыхал по полю голос Остапа.

— Збирать оружие!.. — как эхо повторял Петро.

Из села бежали толпы женщин и ребятишек. Искали своих, многих не находили, часто натыкались на родные или знакомые, навсегда застывшие лица и подолгу истошно над ними кричали.

Прибежали Ганна с Сергунькой.

Они стремглав помчались к Остапу, наклонившемуся над новыми пулеметами.

— Остапе!..

Он поднял брови и ласково, точно ребенку, улыбнулся.

Потом сразу посуровел.

— Вон, коло жита фершал... Бачишь, с сумкой?.. Идить к ему на помощь... Та поучитесь делу...

Ганна ушла.

— А ты що?!

— А я, дядинька, з вами!

— Иди с Ганной.

— Та ни, хай бабы коновалять, я з вами коло пулеметов.

— Ах, бисов сын!

Сергунька восторженно щупал пулеметы, суматошно обматывал себя лентами, смотрел, ничего не видя, в бинокль и слезно вымаливал у Петра карабин.

— Та иди, габелок[16] скаженый, к матке, — отделывался сердитый Петро, — иди титьки попроси, а не рушницу[17].

— Ни, дяденька, мамка померла, — наивничал Сергунька, — а я не тутешный, я вже вроде як мужик...

— Ось, сатана, пристал, як лист до заду. На, байстрюк, одвяжись, тильки не стриляй! Коло меня держись!!

— Вста-а-ать!! — пронесся голос Остапа по поло. — Стро-о-ойсь!

Неровной колонной, трепаной, шершавой, пестрой, двинулся шумный отряд к брошенному на рассвете, полусгоревшему, дымящемуся селу.

Шли плотной толпой, воодушевленные победой.

Пели песни, кричали, подбрасывали шапки. В селе, среди догорающих хат, жадно ели, спали, приводили себя в порядок.

Но прошло несколько часов, и только вышли они из села, только вытянулись на дороге, как услышали сразу с двух сторон ружейные залпы и пулеметную стрельбу. И сразу же в колонне стали падать, метаться, стонать.

Неприятель осыпал дождем железа откуда-то издалека, из-за недоступного, невидимого прикрытия. Казалось, каждый его выстрел обязательно настигал свою жертву; казалось, ни одна пуля не пропадала даром — люди падали, устилали пространство телами, зарывались головами в землю, корчились в смертельных судорогах.

Потом стрельба, так же внезапно, как началась, замолкла, и снова сразу с двух сторон на близком расстоянии показались густые немецкие цепи, идущие ровными, как стены, рядами. С винтовками наперевес, они шли спокойно, уверенно, и только откуда-то со стороны короткими очередями злобно бил по разбросанным крестьянам припрятанный пулемет. Это подоспела из соседнего селения рота немецких карателей.

Тщетно надрывались Остап и Петро. Люди в панике бросались из стороны в сторону и падали, сраженные пулями.

Только немногие — пригнувшись, скорчившись, на четвереньках, ползком — ушли, пробравшись рожью, — кто — в ближний лес, кто — через село нивесть куда, кто — вплавь через речку на противоположный берег.

Лишь к рассвету следующего дня стали понемногу собираться в неглубокий бурьянный яр. Окружив спрятанную батарею, страстно спорили о вчерашнем, жестоко ругались, обвиняли друг друга и злобно попрекали.

— Сволочь!.. — надрывался Петро. — Голопупы чортовы! Кричали же вам: «ложись, ложись!». А вы, як теи циплята, разбежались!..

— «Разбежались»!.. — злобно передразнил кто-то. — «Разбежались»!.. А почему дозоров не выставили?.. Почему разведку не выслали?.. Тоже командиры!..

Остап сидел на орудии и, нахмурясь, молчал. Молчал и Федор, ночью приведенный Горпиной, снова появившийся вдруг как из-под земли. Он пристально смотрел на спорящих и терпеливо слушал.

Ругались и спорили до хрипоты. Наконец, встав на орудие, начал говорить Федор:

— Все вы верно говорите... Зазнались мы, забыли осторожность... Забыли, с кем воюем... И не мы одни, таких много... Не один отряд так погиб... Германская армия — сильный гад... Вооруженная, вымуштрованная. С ней воевать, как вчера воевали, — нельзя!.. Нам нужна военная дисциплина, полное подчинение командиру, знание полевой службы!.. Надо, чтобы все было, как на войне, а не как в деревенской драке!..

То же самое говорили и Остап, и Петро, и Опанас.

Больше не спорили. Пришли к единому выводу — строжайшая дисциплина, подчинение командирам, военные учения.

С утра следующего дня отряд стал снова разрастаться. В течение недели круглые сутки — и утром, и днем, и вечером, а особенно по ночам — приходили из окрестных сел, сжигаемых карателями, из партизанских отрядов, развеянных частями баварской гвардии, из ближних сахарных и винокуренных заводов, занятых немецкими частями.

Приносили холодное и огнестрельное оружие, пулеметные ленты, мешки с патронами.

А на восьмой день в сумерки, разбив отряд на взводы и роты, назначив младших командиров, выслав дозоры и разведку, осторожно выступили и вскоре исчезли в густой темноте.

Когда приглашенные Центральной радой для «наведения порядка» германские и австро-венгерские войска заняли всю Украину вплоть до Черного моря, они раньше всего разогнали ту самую Раду, которая так гостеприимно «пригласила» их, отдав «за вооруженную помощь против большевиков» всю страну на потоп и разграбление.

Произошло это очень просто. В зал заседания рады вошли вооруженные гости и приказали гостеприимным хозяевам поднять руки вверх. Хозяева подчинились, лишь робко и довольно странным образом пытаясь «протестовать»:

— Почему же вы, господин лейтенант, — спросил дрожащим голосом, держа затекшие руки над головой, один из «хозяев», — почему вы только что сказали, что за найденное оружие грозит строгое наказание, а сейчас говорите — «смертная казнь»?..

— А разве вы считаете смертную казнь недостаточно строгим наказанием? — любезно пошутил лейтенант и, довольный своей остротой, приказал депутатам немедленно освободить помещение.

Вместо сгинувшей рады был назначен «гетман всея Украины» — Павло Скоропадский.

«Высокий, стройный, с породистым лицом, он прекрасно выглядит в своей черной казачьей одежде», — сообщал в официальном документе штаб фельдмаршала Эйхгорна главнокомандующему восточным фронтом. И что самое важное — «...находится целиком и полностью под влиянием нашего главного командования».