Вот двор Петра...
Отряд остановился.
Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.
Долго смотрел Петро.
Потом обернулся к застывшему в молчании отряду, точно спрашивая: «Що? Бачите?..».
Он опустил голову и быстро пошел обратно, готовый вскочить на коня, но с противоположной стороны улицы неожиданно прибежала старая соседка, с детства знакомая тетка Степанида, и с криком бросилась к Петру:
— Ой, Петро, ой, ридный!.. Спалили вашу хату, спалили!..
— Бачу, що спалили...
— Батьку немцы в город повели, а мать занедужила... Доси у меня лежала, а зараз с Фроськой к сестре у Британы поихала...
— Добре, тетка Степанида, спасибо за добры вести... Я ще заеду к вам, а зараз треба ехать...
Отряд помчался дальше и вскоре остановился у двух сгоревших дворов — Остапа Оверко и Назара Суходоли. На месте, где недавно стояли белые хаты, где уютно прижимались одна к другой дворовые пристройки — клуни, хлева, сенники, где разрастались вишневые и абрикосовые деревья, — теперь, как памятники над свежими могилами, торчали закоптелые трубы, а вокруг чернели груды головешек, камней и серой грязи.
Только на кусочке случайно сохранившегося тына одиноко повисла разбитая макитра, да во дворе Суходоли на заброшенном огороде косо торчало, играя на ветру отрепьями, ненужное чучело.
— Так... — сказал Остап тихо и просто. — Была у Остапа отцовская хата, было хозяйство, теперь нема...
Потом, минуту помолчав, прибавил:
— Ну що ж... Не беда... Мы другу поставим...
Откуда-то прибежала старая, лохматая, вся в колючках и репейнике, грязная собака. Она быстро, деловито обнюхала ноги лошадей, побежала дальше, снова обнюхивала, точно искала кого-то. Потом дойдя до коня Остапа, стала принюхиваться со всех сторон и вдруг неистово завизжала, запрыгала, заметалась, будто ее подстрелили...
— Жучка!.. — восторженно закричал, спрыгнув с коня, повеселевший Сергунька.
— Верно, Жучка... — удивился Остап.
Собака носилась вокруг Остапа в каком-то необычайном возбуждении. Она доставала до рук хозяина и сухим, шершавым языком на лету лизала его пальцы, голенища его запыленных сапог, даже ржавые его стремена. Она убегала куда-то в сторону и оттуда стремительно неслась обратно, лаяла, захлебывалась, закатывалась в хриплой собачьей истерике и, на миг остановившись, смотрела на Остапа восторженно влюбленными, преданными глазами. И снова, уносясь куда-то в сторону, она задерживалась там, будто зовя за собой.
— И чего вона так мордуется?.. — удивленно спрашивал Остап.
— Зовет куда-то... — догадался Петро.
— Сергунька, иди за ей!
— Куда ж це вона?.. — с любопытством следили партизаны за убегающей собакой и пустившимся за ней на коне Сергунькой.
— Бачьте, бачьте, так и тягнет...
— Вона що-то знает, та сказать не может...
К подходу батареи и пехоты вокруг отряда собралась большая толпа, и люди торопливо, наперебой сообщали партизанам обо всем, что случилось за проклятые летние месяцы.
— Ой, люди добры, що тут без вас было!..
— Як тилько вы ушли — немцов цела тьма понаперла и давай большевиков искать!..
— Семнадцать хат в один час посжигали!..
— А народу сколько побили, сколько постреляли, сколько увели, — ой, и сосчитать не можно...
— А за твою голову, Остапе, и за Петра Бажана по сто карбованцев обещали, а за живых, говорят, «ще и больше дамо, тилько приведите!»
— Ну и що же, — спрашивал Остап. — Много народу нас шукали?
— Та ни, народ тут честный, своих не продаст! Только Митрий Кочерга та Рудый Пиленко обещали и от себя по сотне за Остапа та за Петра.
— А що ж мне про мою матку никто не скажет?.. — пытливо глядя в глаза крестьян, тихо спросил Остап.
Люди стали смущенно переглядываться, незаметно перешептываться, иные отворачивались.
— Ну!.. — настойчиво ждал ответа Остап.
Какая-то старуха, крестясь и продвигаясь ближе к Остапу, громко закричала из толпы:
— Покойно ей теперь, сыночек, дуже покойно...
— Померла?..
— Отдыхают ее косточки, сыночек, отдыхают.
Остап все еще как будто не верил. Обращаясь ко всей толпе, он снова спросил:
— Що? Померла?
— Померла, — ответил незнакомый мужик.
Остап снял шапку и низко опустил голову. За ним обнажил головы весь отряд.
Сквозь толпу пробралась и с плачем припала к Остапу жена старшего брата, Василия.
— Мама померла... Шесть дней ее держали в темной, есть-пить не давали, мучили и дуже били, все спрашивали — где сын... Потом, когда, без сил упала, отпустили... Еле до хаты добралась, а увидела, що все сгорело, — свалилась та к вечеру и отошла... Василий с фронту вернулся, одну только ночь и пробыл дома, утром взяли и в город угнали... Теперь ни слуху, ни духу...
Вскочив на коня, оставив на Петра отряд, Остап с группой всадников умчался в том же направлении, в котором немного раньше полетел Сергунька вслед за несущейся куда-то Жучкой.
Это была та самая дорога, по которой когда-то Сергунька вел слесаря Федора Агеева в недалекий лес, где Остап вместе с другими крестьянами укрывал от немцев скотину.
Но навстречу ему уже мчался на взмыленном немецком жеребце, радостно размахивающий своей большой фуражкой, радостный Сергунька.
Уже издали слышен был его нетерпеливый крик:
— Туточки, туточки воны!!.
Так вот куда так неистово звала его умная и преданная собака!
Сергунька подлетел вплотную и, взволнованный, разгоряченный, с блестящими светлыми глазами, стал, по обыкновению, торопливо сыпать:
— Туточки воны, туточки... Ганна здоровая, тилько хромая... Не дуже, — ни. И Горпина... И Назар...
— Добре, Сергунька... Мотайся в Баштаны... Скажи Петру, щоб дал роздых коням и людям... Ночью снимаемся... А потом захвати второго коня, скачи в Перловку и привези сюда, в лес, дядьку Федора...
— Слухаю!
И, разминувшись, они полетели в разные стороны — Сергунька в Баштаны к отряду, Остап в ближайший лес, где ждал его обоз с Суходолей, Горпиной и Ганной.
Остап, медленно пробираясь тропинками, неожиданно, будто никогда не знал этого леса, выскочил на знакомую поляну и сразу увидел и телеги, и брички, и лошадей... Навстречу ему, точно давно ожидая его, быстро шел Назар Суходоля, похудевший, обросший, почти неузнаваемый. За ним со всех сторон шли и бежали люди, радостно устремляясь к группе всадников с Остапом во главе.
Всадники соскочили с коней. Их окружили. Посыпались приветствия, вопросы, ответы, шутливая брань.
Потом с веселым криком и смехом налетела на Остапа сестра Горпина и долго обнимала, целовала, тормошила.
— Та стой ты, скажена... — улыбаясь, останавливал ее Остап. — Стой, не мордуйся!..
Она бросилась за возы, но оттуда навстречу ей показалась Ганна. Она шла, чуть опираясь на белую выструганную палочку, и смущенно улыбалась... Лицо ее было бледно, и от этого глаза, большие, темные, казались еще больше и темнее. И черные, полукругом, тонкие брови также казались чернее и тоньше.
Остап, стараясь не торопиться, медленно пошел ей навстречу.
— Ну вот... Побачились... — улыбнулся он.
— Опять в цим лесу... — тихо ответила Ганна.
— Ганну...
— Що?
Он взял из рук ее палку.
— Без нее не можешь?
— Трудно.
— А верхом сможешь?
— Не знаю.
— Ну, в бричке поедешь.
Они медленно шли между деревьев, почти не находя нужных слов, как тогда, когда впервые встретились после долгой разлуки.
Они совсем не замечали времени, казалось — прошло только несколько мгновений, а между тем их давно уже искали. Где-то совсем близко раздался звенящий голос Горпины:
— Оста-а-апе!.. Ган-ну-у-у!..
