Интервьюер: А вот вообще в семье разговаривали о блокаде? Говорили о блокаде? Вспоминали ее?
Информант: Ну вот мы из наших родственников, вот единственные, вот две сестры моя мама Марья, тетя Леля и тетя Катя пережили. Можно сказать, ну не всю, потому что мы пережили вот этот момент, самый жуткую вот — с осени, с сентября вот, как началась блокада — и до конца августа мы были. Вот. Потому что, ну говорят те, кто потом еще больше умирали в городе, видимо, даже уже когда и хлеба прибавили, там, по 300 грамм там было и все, и давали какие-то там продукты, потому что, когда блокаду прорвали, уже пошли, там уже пошло какое-то снабжение. Обозы, вот это даже продовольственное, все это пошло. Они все равно умирали, потому что уже организм настолько истощился, настолько уже доведенный до крайности, что уже не помогало даже и питание. Люди умирали очень. Это то, что мы выехали, и вот там вот мы как на усиленное питание, считай, на продукты такие вот кедровые орешки, да. Там это грибы, ягоды, и хлеб, а там, в общем-то, муку давали. Болтушку варили эту, супчик. Ой, в общем, конечно, мы за счет этого и выжили. Так бы мы не выжили.
Интервьюер: А в семье вспоминалось, когда вы вместе собирались?
Информант: Да, мы очень были дружные все. Когда все вот вернулись-то, и тетя Леля, и эта, между прочим, тетя Леля в квартиру не попала, вот где на Восстания. Когда мама еще до приезда, тетя Леля позже приехала, ее не отпускали там с работы, вот. И когда мама пошла по этому, туда, в эту квартиру, ей открыла дверь… там этот, домоуправ жил. Тогда были эти, жена открыла. Как она перепугалась! Говорит, она узнала, перепугалась. Они решили, что мы уже не приедем и не вернемся и вообще нас в живых нет. Так что они это, жили здесь, потому что те соседи умерли, и у них целая квартира осталась такая. Вот. Четырехкомнатная. В этом. И мебель там осталась, все. Все, все, все! Ну вот. Ну мама, конечно, тетя Леля могла бы по суду, потому что, когда она вернулась, она сначала с нами жила пока, и когда это она… у нее сын погиб на синявинских болотах, и она заболела. Она просто не пережила вот это. И во сне она прямо чуть ли не наяву все время видела, что он перед ней лежит в яме, зовет ее. В общем, она в Бехтерева[134] лежала там несколько раз, потом выходила там вроде ничего. Работать она не могла. И когда это самое судится — там вот хотя бы две комнаты, не квартиру, квартиру-то уж ладно, хотя бы… она же с сыном приехала. Вот. Она так на суде сказала: «Мне ничего не надо». То есть она в таком состоянии была: вот сыну только, значит, а мне ничего не надо. Короче говоря, на Пушкинской улице в коммуналке комнату предложили. «Вы согласны?» — Она говорит: «Да, я согласна». Вот. Она в таком состоянии была. Вот. И там вот они жили. Маленькая комнатенка была. Вот. Пока она… Умерла она в это, в Бехтерева. Там потому что линия три, туда ее, вот, на лечение ее, я вот ходила ее навещала там. Там она и умерла. Ей и операцию делали, и… трепанация черепа, у нее опухоль была там, оказывается, но сделали ей не с той стороны эту трепанацию-то. То есть, когда вскрыли, у нее там не было ничего, а когда… а страшные головные боли, она прямо кричала, на крик. Когда после смерти вскрыли, говорят, как виноградная гроздь была. Вот у нее вот это вот именно. Если бы ей удалось бы сделать, тогда томографии не было, ничего же этого не было, если бы была томография, тогда смогли бы определить это. А тогда ничего не было. Вот. Вот так.
Интервьюер: А вот после того как вы вернулись уже, после войны, когда уже казалось, что начиналась мирная жизнь, не было ощущения, что готовится новая война? Как вот… у вас по ощущениям?
Информант: Нет. Люди просто приходили… у всех была такая надежда вот, что что-то вообще в жизни так изменится, что как было — даже вот этот страх, который был, аресты, там вот до войны же это все было, вот, 37-й год, 38-й.
Интервьюер: И у вас было?
Информант: И у нас было, да. Двух… маминого брата забрали и тети Лелиного мужа. И они вернулись уже как бы с амнистией, уже из Сибири, там, с Дальнего Востока, где-то… Один был, дядя Юра, он же ЛИИЖТ кончал, и он строил дороги там. Главным инженером он там работал. Вот. И жена его, тетя Таня, туда ездила, жила там с ним какое-то время. Вот. А второй был хозяйственный работник где-то в парторганизации здесь, ну, в общем, такой. И кто-то сказал, что вроде он анекдот какой-то рассказали. В компании. Ну там достаточно было словесного доноса и все. И их забрали. И бабушка от этого умерла, потому что она ходила как бы к ним на свидание, не разрешали свидание там все это, в общем. Она заболела и умерла тоже, перед войной как раз они… и умерла, наверное, в 39-м году. Вот. Хоронили ее. А они так вот вернулись уже в 50-х годах где-то, когда вот была вот эта снята, все, все это, в общем. Требовали от них признаний всяких. Они ничего не подписывали, вот. И так…
Интервьюер: Когда после войны или во время войны, открываться, стали открываться первые выставки о блокаде, музей в Соляном переулке?
Информант: В блокаду нет. Это же… музей блокадный открылся после, после войны же все это было.
Интервьюер: Экспозиция в 44-м году, первая экспозиция. Потом здесь, в Соляном переулке в 45-м году
Информант: А, это уже да, нет, мы туда еще не ходили. Не ходили, не ходили. Хотя ведь я говорю, много было и вещей, таких вот.
Интервьюер: А ВЫ Сохраняли ИХ, ЧТО ЛИ?
Информант: Было, да. А потом вот уже переезды все эти. То один там капитальный ремонт, переехали, то в другое место переехали, то еще куда-то. Многое, в общем, терялось в процессе этого. Ой, Танечка, я интересно расскажу, когда мы жили напротив цирка, в этом вот, мансардах-то там, там же было как. Ну вот кто, значит, с капитального ремонта переезжал туда, переезжали, а там жили студенты. Вместо общежития, не было для всех и там очень много было комнат, наверное, комнаты четыре или пять, и там жили студенты. Ребята такие хорошие. И вот они же жили на стипендию, естественно, тоже кушать хотелось и все, а у нас квартир там как бы много было, у них когда кончались деньги, они открывали, значит, комнату, садились на пороге, играли на гитаре и пели. И мы им все что-то несли покушать. Вот это вот я помню. Вот. То есть вот жили мы дружно, несмотря на все эти самые, не было никаких подлостей, ничего вот в своей жизни я ничего этого не помню, не знаю, потому что все очень как-то старались помогать друг другу. Вот даже и все тяжело жили — и все равно. Все равно все помогали. Даже праздники у нас после войны, вот мы жили когда на Чехова, все справляли на кухне этой. Всей квартирой. Пекли. Кто что делал. Ну вот так как-то. Все дружно. И эта традиция сохранялась очень долго. И вообще, даже потом вот многие на пенсию уходили, пенсии были очень маленькие, там сто с чем-то… то есть, ну я не знаю даже, да, 130 рублей как-то там, 150 рублей. Очень маленькие. Заплати за квартиру там за все, оставалась… то есть люди жили впроголодь и на пенсии. Ну и мы старались тоже как-то помогать друг другу. Знаете, такого человека навещали, привозили там ему картошечки, селедочки, там еще чего-нибудь. Человек так вот, ну, в общем, я говорю, была такая взаимовыручка все-таки. И все время наши, вот оставшиеся в живых родственники, всегда помогали друг другу. Всегда. И были очень дружные мы, ребята, все вот. Я одна сестра была, все были братья. Вот. И обязательно, любой день рождения, все собирались. Все взрослые и дети. Ну вот. И потом уже взрослые как-то уже там старенькие стали, дети все собирались. Ну потом переженились, уже все как-то так вот все. Это уже немножечко стали ходить… но все равно собрались. Собрались. И вот этот Виталик, вот младший, художник[135], вот. Ну о нем, его многие знают. Вот особенно, он даже, вот эта выставка на Охте была, семерых, что ли[136]… Семь художников там было таких, там, значит, Ватенин был, Егошин, Крестовский, (…)[137] еще женщина. В общем, театральный художник был, короче говоря. Вот эту выставку там ругали, ругали и ругали, и вот с этой выставки все началось. Вот там его акварели были, конечно, замечательные акварели у него. Потом посмотрите. И это… в общем, мы ходили вот, мы жили этим. Выставки, театр, в кино ходили. Тогда, чтобы попасть в кино, надо было попасть в «Октябрь» на Невском, или в «Колизей», или в «Аврору» вот. То есть надо было… или в «Титан», надо было отстоять такую очередь и зимой. Стояли люди. Вот. Так вот до Литейного по Невскому, потом по Литейному вот очередь была почти до Куйбышевской больницы. В несколько рядов. Все стояли, ничего. А билет покупали — все такие счастливые. Идешь, на следующий день могли даже купить билет. Потому что на этот-то, конечно, уже не было, кончались. Продавали на следующий. Вот. И когда идешь уже домой, к тебе: «Лишнего билетика нет? Лишнего билетика нет?» И в театр точно так же. То есть люди вот жили этим. Как там. Собирались. Покушать там соберешь что-то, а дети особенно, в школу я бегала после войны в этих — были такие туфельки парусиновые черненькие, лодочки. Вот, мы их называли прюнелевые или плюнелевые, что-то я уже не помню, ну в общем. И зимой, и в школу бегали так. Ничего. А потом как-то мне… Давали потому что ордера очень редко. Там, на обувь, на что-то. Один дадут на семью. А кто, что. Мне как-то достались от брата, ему не подошли это, ботинки мальчишеские. Я ходила в школу в мальчишеских ботинках и очень была счастлива. (Смеется.) (Нрзб.) Ну, в общем, я — ботинки.
