Информант: В Ленинграде праздников, я думаю, что нет. Город был, вот пока мы знаем, блокада началась, все было как бы затемнение вот это, занавешивалось. Окна заклеивались бумагами. Занавешивались так, чтобы свет даже от коптилок, даже электричества потом не было. Коптилки там какие-то, чтоб никакой лучик, потому что так ходили вот эти, патруль там какой-то ходил. Если из окошечка какой-то там, светилось что-то, щель какая-то, они приходили в эту квартиру звонили и говорили: «Закройте». Вот так вот было. А потом здания такие, они тоже закрывались сетками, потому что как Исакий, там вот такие. Все это закрашивалось, там, маскировалось. Маскировка была. Потом вот эти были, как эти аэростаты, что это было там, колбасами их называли, девчонки и мальчишки все: «Колбаса, колбаса». Потом потащили колбасу. (Смеется.) Тащат ее, куда-то вешают там. Вот. Вот так вот. Праздников я не помню. Первый праздник, это я помню, ой, после, значит, войны, когда мы приехали, наверное, в 46-м году, праздновался вот этот День победы. Ой, Танечка, этого вообще не забыть, конечно. И в 47-м, последние вот, наверное, 46-й, 47-й — вот эти вот годы первый послевоенные — это было такое ликование! Это такая радость была! Всеобщая. Это просто… вот не знаю, даже вот по Невскому трамваи там ходили, все ехали на Дворцовую площадь, на набережные. Потому что там салют был. Потому что там концерты были там. Но народу было столько, что транспорт весь останавливался, естественно, люди шли сплошной толпой. Все. От и до, от стенки до стенки. Вот. И когда попадали… Мы как-то с мамой пошли и Борькой, конечно, он сам везде там бегал, а мы с ней. Мы вот так вот сцепились вот так, и нас уже толпа несла. Вот под арку Главного штаба мы туда, нас просто… можно было ноги поднять. И самое главное, страшное было, не упасть, потому что затоптали бы. Запросто бы. Потому что люди ничего не могли поделать. Их просто несло вот сила такая вот. И вот мы когда попадали на площадь, площадь тоже была полная, но там уже можно было встать на ноги. (Смеется.) Стоять там, потихонечку протискиваться так, ходить. И когда этот салют начинался — это же вообще было. Чудо такое. Вот именно радость переполняла, всех радость такая. И люди готовы целоваться со всеми прямо, казались все такие родные, все такие близкие, знакомые. Ну, конечно, и шпана гуляла, там бегала… там, у кого кошельки, у кого что там воровали, но это, в общем, вот так вот радость была всеобщая. Да. И даже и в 50-е еще годы было так вот. Мы очень так это, все это сильно в людях было. Действительно. Вот эти праздники — это… А там праздники, там праздники, конечно, может, и отмечались, но какие в Локосово в деревне салюты? Какие там что? В Тобольске? В Тобольске да, я там помню, праздник там это был, наверное, ноябрьский праздник, когда мы из Локосова приехали, там праздники праздновали, там демонстрации были как-то, ходили по главной улице, куда они еще ходили, не знаю. По-моему, я туда не ходила. Потом, когда День Победы, мы там встретили, в Тобольске. И потом приходили, когда уже до демобилизации, шли уже, шли, значит, с фронта уже, там, эшелоны, где железные дороги были, а здесь пароходы эти приплывали. Все бегали на пристань, все абсолютно. Особенно ребятня, все ждали своих. Встречать. Едут — не едут, не знаешь, но каждый с надеждой, и вот они, значит, как их встречали, Танечка, тоже. Ой! Даже не знаю. По-моему, там даже какой-то оркестр был. Ой! (Пауза. Диктофон выключен.)

Интервьюер: Продолжаем?

Информант: На чем мы остановились-то?

Интервьюер: А, может быть, еще вот такой вот вопрос. Мы говорили с вами об эвакуации…

Информант: О праздниках.

Интервьюер: А каким вам показался город, Ленинград, когда вы вернулись? Было ли что-то, что изменилось?

Информант: Конечно. Конечно. Во-первых, было очень много разрушенных домов. Просто стояли дома срезанные вот так вот. Там, ну на всех, везде. На Невском, на Староневском, на Жуковского даже, когда мы жили уже на Чехова, нам дали комнату, на Жуковской — там прямо дом был срезанный, и висело, допустим, зеркало, там что-то еще. Там люди жили. Срез такой вот. Вот. Потом мы ходили, потом мы даже со школой, школьников водили, мы разбирали эти дома. Вот и на этом, на Лиговском проспекте, я помню, разбирали. Тоже мы там ходили. Везде. Летом, в каникулы в основном, мы так-то учились, а в каникулы мы занимались вот такими делами. Это было очень, конечно, тягостно, но это было, Танечка, это была привычная картина. Как бы. Вот особенно даже вот когда мы еще не уехали, идешь там, там дом разрушенный, там и это воспринималось даже… страшно сказать, когда вот я на Троицком поле-то еще училась в начале 41-го года осенью, пока школу не закрыли, мы ходили… Ну сугробы не убирались, естественно, там все это. Идешь, смотришь, там человек лежит. Там лежит — ноги, и даже вот, идя за хлебом, в очереди стоят, падают. У них могли даже карточки вырвать. У некоторых. Даже у живых еще. Это все было. Это было. Потом, когда… иногда меня вот это дядя Леня провожал в школу. Потому что были случаи, детишек заманивали как бы вот. Съедали. Это было людоедство.

Интервьюер: То есть вы знали об этом?

Информант: Да. Да. Вот. Потом, когда смотришь, идешь в школу, там человек лежит. Уже и не убирали какое-то время, это уже потом стали, видимо, к весне убирать-то. Потому что идет человек, то есть лежит человек, потом он раздетый, потом лежит и у него эти мягкие места отрезаны, уже где можно срезать это все, вот это было. Это было. Вот. Но это было, это я видела, и именно вот где… вот где мы жили, в Обухово. Вот здесь, на Софийской улице. Это. Потому что там место более или менее такое далекое от центра. В центре, наверное, убирали все это. Потому что, когда мы жили на Восстания, я там такого не помню, не видела я этого. То есть люди ходили вот так вот, идут вот шаг за шагом потихонечку, согнувшись, все закутанные, там не поймешь, мужчина, женщина, кто. В платках все. У кого валенки, в валенках там. Все что можно было на себя одевать, одевали, потому что было очень холодно. Это я помню, когда за хлебом стояли, а потом вот весной, весной, это мы еще жили у тети Кати, открыли столовые для детишек. Для школьного возраста. А там у нас нам что давали? Да, нужно было не отоварить вот хлеб, карточку, 175 грамм уже было, за этот день. То есть надо было продержаться день, ничего не поесть, чтобы там тоже очередь стояла на запись в эти столовые, там горячее давали, супчик, ложечку супчика, ложечку масла в постном масле этом. Вот. И хлебца кусочек давали, но для этого надо продержаться. Мы с Борькой несколько раз такое не выдерживали, выкупали хлеб, съедали. Значит, мы не попадали, все. Уходили домой. Потом договаривались. Он говорит: «Нет, Верушка, нам надо с тобой вот выдержать». Я говорю: «Да». Хочется там поесть-то горяченького. Ну вот. И мы тогда, значит, но один день мы все-таки выдержали. Тогда нас приняли, только я не помню, где эта столовая была. Куда-то ходили, в какое-то помещение. Может, в той же школе. И там все ели, нам давали супчика немножко горяченького, немножко кашки, вот так вот.

Интервьюер: А общались в основном с мамой со своей, вот с тетей?

Информант: Да. Да. Только так.

Интервьюер: А приходили ли родственники навещать?

Информант: Нет, сил не было. Транспорта не было. Это вот один раз тетя Леля пришла сказать вот. И потом мы к ней перебрались, когда вот. Так что… а так не было.

Интервьюер: Вы сказали, что вы перебрались однажды из-за того, что дом разбомбили, да?

Информант: Ну у нас дом-то почти сразу, в первые же дни. Так вот когда вот началось это все. Мы вынуждены были жить у тети Кати. А это…к тете Леле мы перебрались уже где-то весной к лету ближе. Вот. Ну там больше в бомбоубежище сидели. Вот. Потом это в наш дом попал снаряд. Вот интересно — не разорвался. Он ниже этажом это или двумя этажами ниже, потом смотрели в эту дырку все. Все ходили смотрели. Там в квартире никого в это время не было, никто не пострадал, но у нас ничего. Он не разорвался, и продолжали там жить люди. И ниже этажом, и выше этажом. Ну вот. Вот такой.