Рассуждая далее о пережитом опыте, Анна Никитична очень четко подводит итог своему жизненному пути в рамках тематического поля «жизни как преодоления испытаний»:

Информант: Я помню те времена, я вспоминаю, как мы страдали и всегда: Господи, говорю, зачем Ты оставил меня? Зачем ты нас, сестер, оставил, ведь мы столько еще мучились? А Господь отвечает: А кого же мне оставить, если не вас. Я вас приготовил. Я вас лишал, но я вас всех наградил и награжу еще… Здесь отрезок времени семьдесят и при большей крепости восемьдесят лет и все. А вечность? А где будете вечность проводить? Вот что Господь говорит каждый раз, вот что Господь хочет от нас… И теперь, когда настали благословенные мои дни, я вижу своих детей у ног Иисуса Христа. У меня пропала моя Любочка во время войны, ушла и не пришла, но когда я родила девочку, я сразу же назвала ее Люба. А моя Люба вышла замуж за Сережу[181].

Кроме дополнительных возможностей вербальной передачи опыта, связанного с нарушением этических норм, при анализе которых, однако, всегда следует учитывать и жанровую заданность подобных сюжетов, воспоминания верующих блокадников имеют и ряд других особенностей.

Биографический рассказ верующих евангельских христиан-баптистов чаще всего лишен героической составляющей официального дискурса (темы борьбы с врагом). Вместо этого в рассказе присутствует борьба с собой как прохождение данного Богом испытания. В этом смысле рассказы верующих о блокаде — это один из примеров «альтернативной памяти». Анна Никитична говорит о практически полном отсутствии у себя интереса к ходу военных событий в дни блокады, сознавая, что в этом она заметно отличалась от окружающих. Эту «политическую апатию», как и вышеупомянутые эпизоды с пропавшей сестрой и куском хлеба для умирающего брата, информантка одинаково объясняет состоянием голода. Но та же апатия в отношении интереса к фронтовым делам, являющаяся нарушением ожидаемой «нормальной» реакции «советского человека», не вызывает у нее чувства вины, подобного тому, которое она испытывает за нарушение этических норм, принятых для девочки, «воспитанной в Господе»:

Информант: И я всегда стояла, слушала. Что я слушала? Во-первых, наши занимали города или отступали — мне это было безразлично. Безразли… Я не понимала: во-первых, географию не знала — я знала, что это города, я знала, что война, и отступатели… как-то… Я ждала после этого последнего известия — прибавляют хлеба или убавляют, на сколько? Вот я ждала. И у меня, я… было время понаблюдать, как они радовались, взрослые, но я понимала, что немцы отступили и какой-то город осво… Мне тоже это было приятно, но не настолько, как взрослым. Я это понимала: надо же, ну сейчас отступили, сейчас возьмут опять. Какое-то такое, знаете, голодное безразличие. А вот только единственное, что хлеб были или нет.

Относительная невключенность в официальный дискурс[182], которая может быть выражена как через равнодушие к нему (см. настоящее интервью), так и через его критику, позволяет верующему информанту более свободно и безоценочно, чем многим другим, рассказывать не только о том, что происходило и с ним лично, и о ситуации в городе.

Информант: Мама показала, говорит: «Вот, уже три дня девочки нет, ушла и не пришла».

Интервьюер: Это в милиции где-нибудь, в НКВД?

Информант: Это там, там НКВД. Там же было центр. Маме сказали, что вот, вы будете здесь записаны. В следующий раз пр… вот пройдите, говорит, верстак такой вер… полка такая большая… Пройдите и просмотрите. Если найдете свое белье, девочки, мы вам скажем, где ее убили. И съели. Мама так и села.

Интервьюер: Кошмар…[183]

Информант: Мама взяла этот беретик, пришла домой, собрала нас. Мы все как упали на колени, колени болят: «Господи, что же нам делать? Как же теперь быть, куда же делась Любочка? Что же теперь…» Потом мама второй раз сходила. Не нашла одежды, не нашла одежды. Говорит, знаете что, поступит одежда, вот еще какого-то числа поступит одежда, и вы найдете, потому что это Петроградская сторона, здесь большое людоедство.

Два описанных случая, рассмотренные с точки зрения нереализованной и реализованной возможности рассказа о травматических переживаниях в рамках биографического интервью, демонстрируют возможности и ограничения, связанные с трансляцией подобного опыта.

Интервью с Марией Михайловной показывает, как сложно оказывается информанту найти вербальные формы, с помощью которых могут быть выражены травматические переживания в ситуации интервью. Возможность проведения таких интервью ставит серьезные этические проблемы перед исследователем, вторжение которого во внутренний мир респондента инициирует актуализацию травматических воспоминаний, что может иметь непредсказуемые последствия. Для Анны Никитичны рассказ об опыте, связанном со смещением этических границ, допустим в рамках привычного исповедального жанра и легко проговаривается. Однако, анализируя подобные рассказы, мы также должны иметь в виду задаваемое жанром исповеди «тематическое поле» испытаний-преодолений-наград, диктующее отбор описываемых сюжетов.

[184]

В этой статье мы попытаемся сформулировать некоторые соображения о технике анализа устноисторического интервью и проиллюстрировать эти соображения конкретным примером. Предполагается, что результатом анализа должно быть некое новое знание по сравнению с тем, что уже высказано информантом в интервью. Соответственно пересказ того, что сказал информант (или несколько информантов), хотя бы с элементами обобщения и даже с использованием научной терминологии, не может быть признан сам по себе результатом анализа — по крайней мере, того типа анализа, который имеется в виду ниже. Разумеется, рассказы, повествующие о личном опыте рассказчика, в принципе могут рассматриваться как источник информации самого разного рода — специалисты в разных областях знаний (историки, психологи, социологи, лингвисты) увидят здесь разный объект.

Историки, обращающиеся к устноисторическим материалам, будут заинтересованы прежде всего вопросом о достоверности излагаемых фактов, а также особенностями исторической памяти и ее типическими проявлениями. Очевидно, что внимание к фактологической стороне дела требует учета целого ряда обстоятельств, к которым сводится в конечном счете критика устноисторического источника. Детали и обстоятельства излагаемых событий, отраженные в рассказе, появляются там как результат многоступенчатого отбора и интерпретации. Очевидец событий видел своими глазами лишь некоторые их аспекты, при этом заметив и восприняв то, что бросилось ему в глаза. Увиденное было осмыслено и запомнено в уже интерпретированном виде, причем память тоже произвела свой отбор. В частности, из-за того, что в дальнейшем под влиянием внешних обстоятельств и накопленного жизненного опыта человек мог переинтерпретировать событие в целом или значение его отдельных деталей. И наконец, интервью представляет собой результат взаимодействия с интервьюером, в ходе которого рассказ обретает свою форму — вот еще один «фильтр». Проследить действие каждого из этих этапов отбора и интерпретации по отдельности едва ли возможно на основании текста интервью, но их следует, как нам представляется, иметь в виду при интерпретации высказываний информанта о событиях, которые так или иначе уже известны исследователю из других источников.