Интервьюер: Спасибо!

Интервьюер: «Блокада в коллективной и индивидуальной памяти жителей города», 2003 год, 14 июля. Я в гостях у Вероники Никандровны, и мы начинаем. Вот, Вероника Никандровна, мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали о вашей жизни, о том, что в ней было самым важным, на ваш взгляд. Сначала я не буду вас перебивать, то есть я выслушаю все, только иногда буду делать заметки…

Информант: Угу. Направлять куда-то, нет?

Интервьюер: Все, все, что вы считаете нужным.

Информант: Ну я[106] могу начать тогда с начала войны?

Интервьюер: Ну откуда, откуда вы считаете нужным. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о своей жизни.

Информант: Угу. Ну вот. Ну родилась я в Ленинграде, в 32-м году десятого июля. Сейчас мне уже семьдесят один год, семьдесят второй. Ну вот. В общем-то, жизнь даже… Во время рождения там тоже было очень сложно. Было голодное время, можно сказать, 32-й год — это время тяжелое. А отец служил в армии, потом это вот… началась когда финская война, он ушел на финскую, потом пришел — в 39-м году, по-моему, это было вот, — ив 41-м началась Отечественная война. В общем, ему было тридцать три года, это Никандр Петрович[107], и он, в первые же дни он записался в добровольцы и ушел на войну. Остались мы, значит, с мамой. Я, брат старший, 29-го года, и я. Ну и вот. В общем, застала нас война летом на… в Поповке, потому что на лето все… никто не думал, что что-то произойдет такое. Все были там. И такое настроение было… ну началась, как-то нас ошеломило все это, но думали, что все быстро закончится. Вот. А когда начали уже немецкие самолеты летать там и бомбить железную дорогу, мы как раз жили там около железной дороги, то… в общем, пришлось, конечно, прятаться, бежать туда вглубь куда-то, к соседям — думали переждать, но потом поняли, что это все, в общем, очень серьезно, и мы быстренько-быстренько уехали оттуда вот… сюда. И поначалу мы жили в Володарском районе, где сейчас это Невский район, у маминой сестры. Там у нее был частный домик на Софийской улице, ну, в общем, теперь, я думаю, Купчино там, все объединилось как-то, но на границе с Рыбацким. Вот. И жили у нее. И вот в сентябре, когда кольцо замкнулось, ну вот… конечно, было очень трудно. В магазинах сразу как-то все пропало так, продукты. Но так как у них еще было огородик какой-то, тогда это от завода Ленина, там недалеко, но, в общем-то, домики частные были и у всех огородики какие-то, овощи там были. Ну вот. Пока держались. И главное тепло. Потому что, в общем-то, во время блокады многие погибали, ну и, естественно, от голода, истощения, но и от холода, потому что замерзали просто в своих квартирах. Потому что отопления не было там. Ну вот. У нас еще там мамина сестра жили на улице Восстания. Вот потом мы к ней перебрались… Вот. В общем. Там, в начале 41-го года ну вот я пошла во второй класс. Ходила там в школу на Троицком поле, была такая школа. Потом ее закрыли, и госпиталь там был. А нас, вообще, мы уже не учились, потому что… ну были случаи, потому что уже начался голод страшный, и дети стали пропадать там и все, в общем, жили дома. Потом мы перебрались, потому что наш дом разбомбили, все сгорело у нас, и вот мы как-то с чемоданчиками там, в общем, со всем таким необходимым мы, значит, были там, на Восстания. Напротив Знаменской церкви[108]. Еще Знаменская церковь там была не разрушена, потом да… Да. На месте метро Площадь Восстания. Ну в общем, жили мы тоже… Там отопления в то время парового не было, дровами на кухне эти плиты топились. Дров не было, воды… ну, в смысле, вода была плохо. Потом и вода прекратилась, ездили. А когда мы жили еще, значит, у маминой сестры К.Е., Е.И.[109], мы, значит, ездили с братом на Неву. Нам на саночки такой большой металлический бак ставили. Ну я не знаю, литров двадцать, наверное, такой. И вот мы ездили на Неву, туда забирались. Река была замерзшая, там прорубь была, все черпали ковшичками и наливали кто чайничком, кто что тащил. А нас, в общем, это наша обязанность была с ним, нас, значит, вот эти тетя Катя заставляла вот возить эту воду с братом. И мы, значит, там по ступенечкам в (смеется) ледяной… во льду, в общем, ступеньки были, а мы, значит, спускались, потом поднимались, иногда и покатишься обратно. Потом опять как-то вдвоем. Ну ему было, значит мне было девять лет, ему было одиннадцать лет. Вот так вот. В общем… это наша работа была. Ну вот. А мама у нас болела, и она часто на том берегу лежала, там где вот был монастырь, там был госпиталь, и она лежала там… Она еще до войны болела, у нее туберкулез был. И там лежала. Вот. Брат к ней ездил или ходил через реку или, когда там весна или осень была, он… там переправа какая-то была, лодки какие-то, там рыбаки переправляли, там она его немножечко подкармливала. Потому что… там умирали многие, оставалос7ь что-то. Вот. Детишек, кто там приходил, успевал, он постарше был, его там немножечко поддерживала. А я ходила, значит, вот за хлебом. Давали нам 125 грамм хлеба. Это, по-моему, до декабря[110]. Это вот на детские карточки, на иждивенческие карточки, и в месяц, вот такие вот маленькие фунтики из газетки, вот такие (показывает) кулечки. Там было грамм десять крупы на месяц… карточки, а грамм десять песочку, ну все. Больше ничего не было. А хлеба, значит, каждый день должны были очереди стоять. Вот мы ходили. Он посылал меня, потому что говорил: «Верушка, я все съем. Я, значит, выкуплю, я не донесу. Я все съем. Иди ты». Вот, я ходила. Стояла тоже, и в мороз мы там стояли, грелись где-то, бегали по этим… по парадным. Ну вот. Ну потом… я помню, что я слегла. И вот я лежала, настолько, видимо, ослабла, ну дистрофия была, мы все были дистрофики, потому что… наверное, со стороны было смотреть, конечно, так как все были такие, то ничего, и закутанные там, и все, но это зрелище было не… для слабонервных, в общем-то, страшное, потому что, когда я дышала, у меня вот такое сохранилось в памяти чувство, больно было дышать просто. Вот каждый вздох, и, кажется, вот у тебя это все к спине. Боль ужасная. И я легла и сказала: «Вот я не встану, пока не прибавят хлеба». (Смеется.) Ну вот, и на… в этот же день, вот Левитан[111] по этому, по радиолу нас было все время включенная эта тарелка черная, объявил, что прибавляется, 50 грамм прибавили, стали мы получать 175 грамм. Вот. Ну вот, уже стало повеселее. Потом нам… у маминой сестры муж, он служил под Ленинградом в этих… в ВВС был механиком. И он собрал нам посылочку, такую от своего пайка там, сухим пайком им давали иногда. А и прислал кто-то из их части и ехал сюда на машине по каким-то делам. Ну, видимо, это не за линией фронта, а это же где-то здесь вот в пригороде, где немцы еще не было. На границе. Вот. И прислал нам посылочку, потому что, это, мама как раз в это время была дома, не там, не в госпитале. Прибегает человек и говорит: «Вот вам посылка от И.И.Т.[112]». Ну вот. Распишитесь. Ну мама расписалась, и он убежал. Я, говорит, тороплюсь очень, у меня времени нет. А в посылочке там, значит, было, наверное, килограмма полтора гречки, потом что-то еще было… а, сухари были насушены, хлеб. Вот. Немножко песку тоже сахарного. Ну и все. А когда мама прочла там записку его, то он писал, что я посылаю, значит, вот с этим человеком и полкило масла сливочного. Масла не было. «Но ты обязательно напиши мне, что получила». Ну мама и написала, что получила, а этого нет. Он потом нам написал, что, в общем, он его стыдил, и ну, естественно, он, значит, своим… Ну мы… Ну, говорит, я с него все, значит, вытянул. (Смеется.) Вот. Это нас, конечно, очень поддержало. Потому что мы какое-то время варили там суп, крупой заправляли, уж не каша там, а, естественно, так. Вот осенью мы с братом ходили на поля и весной потом 42-го года, когда растаяло все, там Славянка, такая за Обухово станция, это была как бы Обухово, а там Славянка. Но мы ходили пешком через железную дорогу, и на полях… там вот были такие проволочные заграждения, видимо, там было все заминировано, потому что на этих… висели вот такие красные тряпочки. Ну это было, в общем-то, заминировано, но так как мы были легкие, то мы, значит, пролезали, ходили. Глина прилипала там это. Иногда мне ноги не вытащить, я кричу: «Борька[113], у меня ноги завязли, мне не пройти». (Смеется.) Он подходил ко мне, меня вытаскивал, шли дальше с корзинкой. Увидим, там выглядывает кусочек там… капустки, мы, значит, капустку, если морковочка какая-то неубранная, вот что не успели там собрать, вот приносили домой. Все промывалось это, эти листики все, и я, значит, крошила там варила, и вот немножко там это… И, в общем, супчик варила, и ели. Потому что и готовила я тоже. Потому что мамы часто не было, вот. Или она лежала, в общем, в плохом состоянии. В общем-то, я занималась хозяйством. Вот. Ну вот, а весной, когда появилась там, крапивка появилась, лебеда появилась. Значит, листики лебеды, крапива, потом однажды он меня куда-то… говорит: «Верушка, поедем мы с тобой за камышами». За камышами, это потому что там корни камышей… вот отрежь, они такие мучнистые, варила кашу я. Вот. Она напоминала или пшенную, или манную какую-то крупинками, даже так разваривались там это мелко. Но у нас были дрова там… и тепло было. Потому что зима там очень суровая, очень холодная, 40 градусов, даже, может, больше бывало иногда. Мороз такой. И так как мы были в тепле, то мы, в общем, держались… Вот. Потом, значит, у нас так получилось. Это уже к лету 42-го года. Сестра оттуда пешком, транспорт-то не ходил, вот с Восстания она пришла к нам пешком. Ну вот, и сказала, что пойдем к нам, будем жить у нас вместе как-то. Она, у нее сын был, ну возраст такой же, как у брата, 29-го года, нет, он 30-го, только в январе… Вот. И за ним и приглядеть-то некому. А она… она как бы была раньше, Осоавиахим был — вот это организация такая против воздушной обороны, все. И вот во время блокады, войны ее там, в общем, как бы… мобилизовали, но ночевать она приходила ночевать домой, но там вот она работала. И их там кормили что-то, супчик давали, где-то столовая у них там была, она немножко ела. Вот. А Женька был, значит, один. И вот мы переехали туда. Тем более, вещей-то у нас мало было, и мы налегке (смеется), пришли, вернее, пешком. Дошли. Еще силы были. Вот мы, значит, жили там у нее. Это дом три, там гостиница, и сейчас там гостиница, и вот это во дворе. Но были, флигель такой там был, жили. Потом, когда потом мы в бомбоубежище однажды сидели, мы почти все время в бомбоубежище там были, потому что часто и бомбежки, обстрелы были. Все время тревоги, так что мы даже какое-то время и не уходили, потому что только отбой этой воздушной тревоги, поднимемся туда, только думаем: сейчас мы немножко отдохнем, поспим, опять тревога, и тогда уже там и сидели… там, в общем, жили. Вот. Ну хлеб свой получали по карточкам там. Вот. По новому адресу уже. Потом да, маме сказали, что надо обязательно эвакуироваться, потому что иначе не выживет и все. А значит, тетю Лелю[114] не отпускали, тогда значит вот ходатайство было такое из госпиталя, что для сопровождения нужен человек, иначе они не доедут. Вот. А эвакуация это уже во второй половине 42-го года, это было… август месяц, в конце августа. Ну собрали вещички, вот… У тети Лели была раньше-то квартира большая, у нее потом, значит, там… две еще соседки там, значит, поселились. У нее было две комнаты, рояль там концертный был, все. Этот рояль за пол литра водки, значит, договорилась она с кем-то продать, чтобы потом эту водку обменять на хлеб. Вот так вот. Такая операция была. (Смеется.) Ну вот. Ну, в общем, собрались, и сначала на Московском вокзале мы сидели. Думали, что подадут, вот окружная дорога вот эта через это… Ржевку, не знаю, в общем, окружная дорога такая. На Ладогу туда. И дней, наверное, или четыре или пять мы там сидели. Потому что поезда некоторые отправляли, а нас все еще сказали, значит, нам еще ждать надо. Надо ждать, надо ждать. Вот. Но нас там, в общем-то, кормили уже, уже что-то давали такое. Потому что помню, мама с тетей Лелей, они ходили, и в маленьких там котелочках что-то они приносили. А так на этих, на чемоданах и сидели. На перроне прямо. Потом нас все-таки отправили, и мы поехали до Ладоги, и там нас погрузили на… это катера такие, не пароход, а катера, которые возили… эти… ну продукты даже. Вот. И все туда в трюм забрались вот, и, значит, вот поплыли. Так быстро, быстро, быстро. А так как это… может быть, волнение было, может быть, курс меняли, в общем… за нами стал охотиться этот немецкий самолет. И… а меня там стало тошнить. Я, значит… меня на палубу. И матрос со мной там стоял. Вот. Тошнить нечем, а вот тошнит и все. Нехорошо мне. А этот гоняется, а катер, значит, так: вот он идет не прямо, прямо, прямо, а он то вот так, то вот так, то остановится, то опять куда-то… а эти гоняются прямо за нами, и бомбы кругом падают. Вот это вот я помню очень хорошо. Бомбы кончились, он начал за ними гоняться… из пулемета прямо по палубе так это… Думаю, видит, что ребенок там стоит, да? С человеком, с матросом с этим… И гонялся, гонялся за нами. Ему было, наверное, очень интересно. Ну вот. Ну в конце концов все благополучно, мы добрались. Еще помню, нам попался навстречу, мы туда, в К обо ну[115] ехали… (Звонит телефон.) Так. Пусть звонит, ладно. Ну вот. А навстречу попался оттуда тоже катер уже с продуктами, и там матрос стоял, и нам что-то такое помахал там, покричал что-то, ну вот, и, в общем, приехали мы в Кобону, нас высадили. Накормили чем-то таким горячим, что-то такое похлебку какую-то дали. А потом там уже стоял состав, теплушки товарные. И вот такие вот нары там, значит, внизу, и еще ярус наверху. И вот по две семьи на каждые нары, и поехали мы. Вот нас повезли. Повезли, причем, у нас… в этом, в листке — эвакуационный лист был — не было пункта назначения, потому что где кто захочет, там высадится. (Смеется.) Вот так вот. А у мамы еще была, в общем, у нас все родственники в Ленинграде были, и во время войны-то это уже одна сестра… постарше, она была в Тобольске, у них… она работала в научно-исследовательском институте речного и озерного хозяйства, это ВНИИОРХ назывался он тогда, всесоюзный научно-исследовательский институт, и у них был филиал, вот в Тобольске, там в разных городах. И она там была в экспедиции с детьми. Вот. И мама решила: поедем к тете Шуре. Ну ладно, поедем. И вот мы, значит, доехали до Тюмени, высадились. Там на пристани… нас потом какое-то время мы там даже… нет, прямо на пароход нас, вот такие еще лопастные пароходики колесные ходили, вот идет и шлепает по воде. (Смеется.) Ну там Иртыш, Обь, в общем, вот эти реки-то полноводные, большие такие. И вот эти… шлепанцы. И вот помню, мы едем, нас там тоже… в трюме много человек, именно эвакуированных там, ну, может быть, и другие пассажиры, но я-то помню только вот ребятишек много было, и вот этот… нас покормят лапшой, значит там, а что еще было как, я не знаю, только лапша. Я помню… суп из лапши. Этот кок, мы соберемся у двери этого камбуза, мы только, значит… накормили нас. И говорит, ну все, они теперь хоть немножечко успокоятся. А мы уже там все стоим и глазастые все смотрим. Он нервно так эту лапшу (смеется) режет, режет и на нас смотрит, когда же их накормит. Ну вот. Ну вот так вот мы ехали, ехали, ехали, до Тобольска доехали, доплыли, вернее. Оказалось, что она в командировке в Локсово, это еще туда… вниз по Оби. Надо было по Иртыш, вот в Тобольск на Иртыше, наверно, стоит, а Обь-то дальше там слияние уже Обь, Иртыш. Ну, мама говорит, ну что же мы как? Мы не знаем, без нее. Мы поедем к ней. Туда поплыли и туда еще. Они тихоходные такие еще, то есть мы туда приплыли, наверное, где-то уже… к сентябрю, к концу. В общем, долгая дорога у нас была, путешествие такое, да. Ну пока все благополучно. Доплыли до Локсово, вот, вышли там. Нашли ее там. Там рыбозавод, они же там… у них тоже станция своя… там научно-исследовательская и при рыбозаводе, а там такие… Обь-то широкая в том месте, и там берега не видно, оно как море уже, потому что это уже в низовьях. Очень широкая река. Ну вот. Приплыли в это Локсово, в общем, к ней там пришли. У нее комнатка маленькая, она там с двумя сыновьями. Вот. И мы там устроились. Печка русская. Тут же. (Смеется.) Вот. Ох уж мы там отъедались! Там же рыба! Вот. Сначала нас… да, к ней приехали. А потом нас поселили в самой деревне. Там это у них поселок был от рыбозавода там, а потом там деревня была — вот это Локсово. И там нам дали на горе, потому что вот сама Обь, она внизу, потом крутой-крутой берег высокий очень и там уже вот эта деревня. Тайга. И тайга уже тут. Такая глухая. Медведи заходили там иногда, да. Вот, в общем, дали нам такой дом пустой, ну там вот половицы все ходят, там и, в общем… но все равно обрадовались. Как же! Перетащились туда, наши стали сразу узнавать: там грибы есть? А грибов, говорят, много, но вы не уходите, иначе вы не вернетесь. Там тайга, заблудитесь. И вот только, говорит, ходите так, чтобы видно было все время дома, вдоль. Но столько грибов! Они грибы не собирали и не ели вообще, это не еда же. Вот рыба, утки там, вот они настреляют, уток наловят или пойдут там в тайгу зверюгу какую-нибудь убьют, ели. В общем, мы там сначала стали, значит, на грибах, потом… это, ягод насобирали, потом зима стала, нам, конечно, стало там очень холодно, потому что там щели. Полы вот так вот… Нас поселили к одной женщине там. У нее муж был на фронте, тетя Стеша, и ребятишек человек пять там было, ну вот, и нам дали самую большую комнату. Там называлось это залом. Значит, три окна так, три окна так. И вот мы с тетей Лелей, тетя Леля, Женька и мы, значит, трое… пять человек мы там жили. Ну замечательно. И, в общем, мама потом устроилась на работу бухгалтером там… вот. И, в общем, понемножку… у них там карточек не было, но были, значит, тоже нормы какие-то, которые выдавались просто по спискам. Вот у каждого продавца там лавочка была такая, хлеб давали, хлеб там… крупу иногда, наверное, давали, но то что… там грибы, ягоды… И потом мы — как вот они все время, они запасались на всю зиму кедровыми орехами. Ходили в тайгу, значит, вот там сшибали эти вот шишки, потом шелушили дома их, потом вот в бочку, нам дали такой бочонок. В русской печке на противне вот эти орехи очищенные, там они нажаренные уже такие. В бочку, в бочку — в общем, мы нашелушили целый бочонок. А там же какие жиры! Это же такое питание. Потому что маме сказали, что: не знаем, как дети, потому что нас сначала все боялись, а мы же дистрофики были, страшные такие, ну скелетики, старички маленькие. Ну вот. А маме сказали… врач там была, говорит, что вам зиму здесь не перезимовать. Ну вот. Ну мы почему-то перезимовали не только зиму, мы так, в общем-то, все поправились, там все нормально, и, в общем, мы там прожили… я там пошла во второй класс и третий, как-то так вот получилось, значит, я там… У тети Шуры там кончилось… потом, наверное, в 44-м году… в общем, конец 42-го, 43-й год мы там были. Потом где-то мы в следующую навигацию… в начале 42-го началась навигация, и мы поехали в Тобольск, и тетя Шура туда, значит, возвратилась уже с экспедиции, и мы. Вот. И… в общем-то, получилось, конечно, так: приехали к тете Шуре, а у нее комната, наверное, меньше нашей вот этой, вот моей этой. Комнатка, уж я не знаю, сколько моя, десять с половиной метров, но она кажется мне большая. (Смеется.) Ну вот. А там была… может, метров восемь. В общем, они с мамой вдвоем-то спали там, а ребетня вся на полу. Значит, вот мы… расстелет нам, и спали так. И там я в четвертом классе училась. Закончила я там четвертый класс. И в 45-м… тетя Шура даже раньше уехала, потому что, значит, там уже в 45-м, когда война кончилась… дядя Ваня он, значит, приехал. У них был дом, Иоановский монастырь на Карповке, тут вот, у них… там где сквер рядом с этим, у них рядом дом стоял. Вот. И там, значит, его разбомбило подчистую, и, он когда вернулся, их… они были еще в экспедиции здесь, в Тобольске, вернее, то он выхлопотал комнату на улице Грота. И значит, когда она вернулась уже с ребятами, то… уже там у них было куда приехать и все. И потом нужен был… — она-то с экспедиции, мама, правда, тоже работала, считалось, что она там в институте этом работает, но институт-то филиал там, он так и остался. Вот. А нам нужен был вызов. Ну вот, мама написала тете Кате письмо, что, значит, как бы без вызова, тем более, у нас дома не было, все у нас подчистую, у нас ни имущества, ничего, нас разбомбили, сгорел. Все. Нет ничего. Значит, к ней, что она согласна к себе пустить. И прописать. На таких условиях можно было вернуться. Ну она вот прислала нам. Вот. В общем, мы приехали к ней. Высадили нас на Сортировочной. Ну также пароходом этим (смеется) плыли до Тюмени. Потом надо было ждать поезда, и потом… мы вообще решали — там многие, даже институтские многие возвращались, потому что с экспедицией те, кто там работал постоянно, они там, естественно, оставались и работали, а те кто из Ленинграда приехал в экспедиции там не… в одно Локсово, там много было этих… ну и, в общем, так вот мы… и в разное время и добирались. В Тюмени-то, я помню, что мы даже где-то сняли квар… какую-то комнату тоже, в Тюмени самой, и жили: вещи были все на пристани как бы там, ну кто-то там охранял, а мы, значит, вот жили с ребятами, чтобы не ночевать под открытым небом в комнате. Мы жили. Потом вот поезд. Сказали, что вот нам билеты все — это как-то было гарантировано государством, что мы вот и туда ехали бесплатно, и кормили нас и обратно также. Вот. Что это было, в общем-то, достаточно хорошо организовано. Погрузились и поехали. Опять не в пассажирских, опять в этих теплушках с нарами там ехали, но уже радостные, потому что возвращались, возвращались. Так было, в общем, хорошо, конечно, настроение у всех было такое хорошее. А когда туда ехали, многие умирали. Не доезжали, снимали с поезда, значит, там где-то… В общем, там все было, конечно. Вот. А когда мы вернулись, значит, высадили нас на Сортировочной, до Обухова надо было еще идти там пешком, ну потихоньку, брат-то уже посильнее был, значит, это был 45-й год… Вот. Уже где-то… тоже август, наверное, в августе возвращались. В общем, уже считай так: 42-й, 43-й, 44-й, 45-й — три года мы в эвакуации пробыли. Вот. Ну и вот когда мы, значит, приехали там… ну вот комнатку они давали там, маленькую комнатку там мы… в комнатке этой устроились. Вот. Мама работать… пока не работала, в общем, это надо было найти. Она в институте работала-то она. Приехала, но уже из филиала, она могла сюда… а этот институт, значит, располагался он напротив Смольного собора… нет, рядом со Смольным собором, где там смольнинский, там институт иностранных языков тогда был. Я не знаю, как сейчас там что. Но тогда… и там же помещался вот этот институт, научно-исследовательский институт озерного и речного хозяйства. Многие даже приехали и даже там жили. Но так у нас вот мамина сестра разрешила там, но ей надо было каждый день из Обухово добираться вот туда. Но тогда уже трамваи ходили. На трамваях добиралась. С пересадками все и обратно. Иногда она даже ночевала там. Но, говорит, было страшно, потому что на столе она ночевала в бухгалтерии, а там крысы бегали. Вот. В общем, так вот. Потом стали хлопотать, чтобы, в общем, дали… эту комнатенку, ну это, в общем, получили на Чехова[116]. Там жили. Комната такая была, как бы считалось, две комнаты, последний этаж там во дворе флигель, четыре этажа, а лестница вот такая была (показывает), жуткая. Мне потом, там брат жил, я ходила там… так он до смерти там и жил, и очень тяжело подниматься было, потому что… я не знаю, сколько там… Это даже не… не 45 градусов, очень… что-то лестница… На последнем этаже. Одна комната была у нас, нормальная, двенадцать метров, вторая комната, там… с лестницы каким-то образом дырка была в этой комнате, заставлена просто из фанеры ящиком, вот так вот забита как бы. Ну холодно, конечно, там все это. Ну, в общем, было так. Коммунальная квартира там была еще. Еще три комнаты. Плита была у нас, конечно, ни газа, ни парового не было. Печное отопление. Была печка. Топили дровами. Отец вернулся в декабре. Вот покупали дрова: куда-то заказывали, они ездили, где склад был дровяной. Привозили дрова. В подвале у нас были у каждого, на каждую квартиру и на каждого даже жильца клетушечки такие отгороженные, где можно было хранить. Вот дрова все хранились, а потом когда стали уже… там 46-й, 47-й год сажать где-то давали участочки в пригороде, сажали там картошку. Привозили там картошку хранили. Вот так вот. А как выходные дни, значит, отец с братом, они пилили дрова. Кололи, и мы, значит… вот, в кухню входишь с лестницы, и сразу кухня была. Плита была, причем такая, которой топить тоже дровами, тут комфорочки. Вот. Раковина тут, там туалет все. В общем, никаких таких удобств-то не было. Вода, естественно, только холодная. Но это было счастье. Это было такое счастье. Крыша своя над головой. Потому что… когда вот нет своего жилья — это позавидуешь всему. Ходили вот по улицам. Вот так смотришь: в подвалах жили люди. Думаешь, какие они счастливые, у них есть жилье. Но когда вот эту комнату получили с трудом, правда, там со всякими препятствиями все, но через институт как-то получилось так, и, значит, мы уже были счастливые. И отец уже вернулся сюда. Ну он устроился в трест Ленлес, что на Конюшенной площади, до сих пор, по-моему, там он и есть. Вот. Инспектор-механик. В общем, так в командировки в леспромхозы ездил. У него высшего образования не было, но у него была голова хорошая, он очень соображал хорошо там и все какие-то рационализаторские предложения придумывал, какие-то там приспособления, механизмы, там что-то… В общем, он даже ушел не пенсию, больной уже был и все равно что-то придумывал. (Смеется.) Вот такой. Ну вот. В общем, так мы жили, а мама работала во ВНИИОРХе вот бухгалтером. Я ходила в школу на Мойке. Дом какой? То ли… недалеко от Пушкинского дома, по этой же стороне. От Невского это было недалеко, сейчас там какое-то было училище, а сейчас вообще, не знаю что. Была 208 школа у нас, девчоночья. Тогда же это были женские и мужские школы[117]. Ну, в общем, вот так вот учились. Конечно, три года в эвакуации и среди вот деревенских — там как бы все это так… в общем это, конечно так, я чувствовала себя в начале не очень как-то, неловко. Потому что я чувствовала, что они немножечко по-другому воспринимают там все это… Хотя я училась там, вот у меня этот четвертый класс окончила на четверки, пятерки, у меня даже больше пятерок было, чем четверок. Но когда мама пришла меня устраивать туда, завуч ей сказал, причем он ей сказал, действительно, так и надо было сделать, что так как вы приехали, пусть она в Тобольске там училась, все это, но разница есть. И ей будет трудно. Поэтому давайте ее снова в четвертый класс. А мама, как же она… А лучше бы она так сделала, потому что мне было бы проще. Там уже с пятого класса иностранный язык, там все уже другое. Ну вот. В общем, там мне было трудновато, но, в общем-то, я училась… родители не касались, я училась так ничего. Более или менее, ну и четверки там, и пятерки, и тройки, все было. Вот. А когда жили в Тобольске, вот учились в школе, у нас же там, в Тобольске был детский дом эвакуированных детей из Ленинграда, детский дом. Нас ведь тоже с братом хотели в детский дом отдать, потому что мама лежала почти все время в этом госпитале, а сестра ее, она хотела именно в детский дом, потому что она боялась ответственности: «Вот Мария умрет, и куда мы с двумя детьми?» Мы не сможем, значит, вот. А сами значит вот так… И даже был момент, когда приходила женщина оттуда, от детского дома, и как бы хотела документы там или что-то, но мама согласия не дала, сказала, вот пока я жива — нет. Но она как там была, они решили, мы с Борькой поняли, что они втихаря нас туда в детский дом отдать. Тот сказал, говорит: «Верушка, пошли». А я говорю: «А куда пойдем?» Пойдем. Мы пойдем куда-то… как все мальчишки мечтали на фронт, здесь батареи стояли тут всякие военные… Пойдем. Что я в узелочек взяла, я не знаю, потому что соображать в девять лет… какие-то документы там что-то брать, я даже не знаю, но я помню, что у меня в руке был узелочек. И мы пошли. Он взял меня за руку, и мы вышли уже за калитку, смотрим, значит, дядя Леня за нами бежит: «Ребята, ребята, никуда не уходите». (Смеется.) Они испугались просто. Ну, в общем, нас вернули, ни в какой детский дом мы не попали, а там вот, в Тобольске, там дети учились вот с нами вместе… и там, конечно, они были истощены, потому что питание в детском доме было, конечно, намного хуже, чем здесь. Потому что здесь какие-то последние… вот у меня даже были игрушки. Вот, допустим, мне наши знакомые подарили свои игрушки. Мы с ними после войны встречались, в Ленинграде, да. Они остались, нас сфотографировали на вокзале, отдали проявлять пленки, и им не вернули. Я понимаю, почему. Потому что это было ужасное зрелище. (Смеется.) Дистрофиков. Ну вот. А, значит, вот куклу… вот теперь вот старинную куклу показывают с фарфоровой головой, с натуральными волосами, косы у нее были, целое приданое у нее было одежды: пальтишки, платьица, шапочки разные зимние, летние, там, чулочки, лифчики. Чулочки на резиночках. То есть это, вообще, это было такое чудо. Ну вот. И там и фарфоровый сервиз… еще там на сколько-то персон: вот такие маленькие чашечки, там эти супницы, там, в общем, ну все. И мама, вот выезжать надо было из Тобольска, нам денег нет. Надо было что-то платить там, видимо, за билет, может быть, что-то, часть вносить. Или на питание там. В общем, не помню. Она пошла на рынок в Тобольске, продала эту куклу. Там, говорит, сбежался весь рынок смотреть на эти игрушки. (Смеется.) А мне, конечно, было жалко ужасно. Но раз надо, она сказала, значит надо. Все. Вот так вот. Главное, что мы переехали, и вот получилась и комната в начале, там, вот в начале на Чехова мы жили. Вот. А с Чехова мы уехали, у нас, сейчас скажу, в каком же там году, в конце 50-х, наверное… 56-й, 57-й, может быть, год. Капитальный ремонт. Поставили наш дом на капитальный ремонт. И это… нас выселили, переселили напротив цирка, где вот этот магазин, а там вход со двора, с Фонтанки, там флигель был. Уж не знаю сколько, шесть там этажей было или сколько, мансарды под самый этой кровлей и большущий коридор, я не знаю, какой он шел такой зигзагой, там все квартиры как бы, квартиры. У нас была отдельная квартира. С этими трубами со всякими по полу там, а одна комнатка темненькая, но у нас была кухонка, и была газовая плита стояла, и раковина с водой. Чего в других не было. То есть мы кухней общей не пользовались, и рядом с нами один туалет, наверное, на двенадцать вот этих квартир как бы, если не больше. Вот. Очередь выстраивалась с утра. (Смеется.) Самые первые мы успевали, потому что были рядом, вот, а уже помыться там все, значит, мылись. А второе окошечко, вот через трубы там перешагнешь, вторая комнатка, маленькая комнатка. Одна-то темная и там вот такая вот крыша, а там было такое вот окошечко маленькое, но все-таки свет был. Вот мы там жили, пока не кончился этот ремонт. Ну больше года мы жили там. Потом, значит, переезжали опять. И тогда мы туда не стали переезжать, потому что отцу от треста Ленлес дали комнату на улице Бронницкой, напротив Техноложки[118], угол Загородного и это, Бронницкая, в общем[119], комната 25 метров. Шикарных два окна, светлая, солнечная, для нас казалась это вообще сказочное что-то. А брат к тому времени женился, он с женой поехал туда, вот в эту комнату, потому что от лестницы, там была над лестницей — эту комнату убрали, там значит, все это, осталась вот эта двенадцатиметровая комната, ему досталась. Вот. А мы туда переехали и жили вот пока, значит, там… А потом еще капремонт был у нас еще один. Там уже. Нас переселили на Измайловский[120], над стрелой нас переселили, на втором этаже мы жили. А потом мы уже поменялись. Вот у меня двоюродный брат, вот этот тети Шурин сын младший Виталик, который в Тоболь-ске-то тоже жил, это вот художник Т.В.[121] Знаете его? Нет? Ну он довольно такой известный, ну он считается народным. Ну он умер в 57-м году. То есть в 57-м — в 97-м году. В 97-м году он умер. Закончил Академию художеств, потом преподавал одно время там даже, ну вот. Мастерская у него на Вяземском переулке была там. Все это… И он мне сказал, Верушка, — у нас был отец парализованный, лежал болел — и вот мы без ванны, без горячей воды, мыть его надо было в корыте, мы его с мамой мыли — в общем, было так трудно! Очень было трудно. Я просила дать хоть где-то, чтобы какие-то удобства были, в общем — нет, отказали. И когда вот был капремонт, вот я тогда ходила, что где-то вот… сказали, что вы вернетесь в свою. Но нам удалось как-то… потом у меня был в то время уже ребенок, дочка, и жить с маленьким ребенком вот так вот и… Короче говоря, устроили его в интернат. Так он был. А брат, он сказал: «Ты вставай на очередь в кооператив, я тебе, значит, деньги, вот когда дойдет, я тебе дам». Чтобы поменяться как-то, получить это… И когда мы… да, и я встала вот на городскую на Антоненко[122], это там вот в ЖСК на очередь, на проспекте Большевиков там дом строился. Вот. И, значит, когда мы уже… надо было… нет, еще не въехали сюда, обратно, с этого, с Измайловского, там был уже построен дом. Значит, он дал мне по тем временам две тысячи. Это было в 80-м году. Это были очень большие деньги тогда. Я внесла взнос первый, две с половиной тысячи, значит там две. Пятьсот рублей мы с мамой как-то сэкономили там все и внесли, и, значит, вот построен был взнос, то есть это дом, а тридцать три по проспекту Большевиков, где огромный, огромный магазин мебельный, у нас там, значит, была однокомнатная квартирка в кирпичном доме, с паркетом, с лоджией огромной, все. Мы там ее вылизали, все это привели в порядок и потом, значит, вот… жили мы — на Бронницкую вернулись обратно и стали менять. Менять. И поменяли мы вот на эту квартиру. И так вот мы переехали сюда и живем здесь. Меня здесь это… просто поразило вот обилие зелени, да, ну тогда это было — двадцать один год в этом году будет, как мы здесь живем. Но это было все равно так прекрасно. Вот я ездила по всему… потому что у нас там была коммунальная, у нас была комната, и еще подселили к нам других жильцов, семью. Значит, они оба закончили Финансово-экономический институт, там он преподавал, она работала где-то на заводе, на Васильевском. Вот. И нас уговорили меняться. Меняли-то однокомнатную и комнату. Вот в начале. Ну как-то вот все не устраивало: то место какое-то рядом с железной дорогой, то в Купчино где-то, в общем, все это. А потом, значит, вот мы с ними. Они развешивали везде объявления, сидели целыми вечерами до поздней ночи на телефонах. В течение года мы все-таки поменялись. Вот. Поменялись, а, значит, наша однокомнатная и эту как бы там трехкомнатная, ну у них было две смежные изолированные комнатки небольшие, а у нас была вот эта вот большая. Ну вот. Ну многие из-за лестницы отказывались, потому что лестница очень тяжелая. Потолки-то три тридцать, очень тяжело было, если пожилые люди, они не могли, конечно… Но, в общем, поменялись молодые, все разъехались вот. В общем, до сих пор живем так. Дети. И то радуемся, у нас это… такие закаты здесь у нас на запад как раз. Вот, в общем, довольны. Вот так вот. Родители умерли. Отец в 74-м, мама в 2000-м, 22 января, остались мы вот с дочкой, и вот она с мужем. Вот так вот втроем живем. Все, кажется, позади, и все помнится. Все помнится. Вот обычно как-то к старости… помнится, обычно, забываешь то, что было вчера, и помнишь то, что было 40–50 лет тому назад. Ну, в общем, я пока такая помню и то, что было вчера было, и то, конечно, очень помню. Очень, очень. Особенно даже вот первые дни войны, когда немцы же стали очень быстро продвигаться, просто неожиданно. И когда они стали летать уже над домами ночью, я помню, мама будит, что вот только не пугайтесь, не бойтесь, надо вот из дома выйти. Мы вышли из дома — потому что он бомбил железную дорогу, и тут же мог и в дом попасть, потому что это где-то тут рядом было. И под деревьями мы там прятались. Вот эта Поповка до войны была то, что сейчас вот курорт… как бы вот по Выборгской дороге[123], но там именно не деревня была, а туда… там дачи были правительственные, там дома были красивейшие, хоть и деревянные были, каменные были, церковь там была — потом там кинотеатр устроили. Вот уже когда закрыли все эти церкви. Больница, врачи там прекрасные были. То есть… у меня впечатление такое, что парк, там пихты в основном были, липы там, дубы даже были, росли. Деревья такие благородные. И у нас даже около дома эти пихты, пихты, потом это боярышник там. В общем, очень хорошо. Лес был прекрасный, туда ездили, и купаться было где, то есть так все это. А после войны приехали мы туда, почему-то, конечно, время 45-й, 46-й, наверное, в 46-м мы стали ездить да, уже туда, в лес как бы за ягодами, за грибами. Но мы когда приехали, вышли на этой станции. Там, конечно, ни вокзала, ни перрона ничего нет, на землю спрыгнули. Там домов не было, несколько кирпичных труб торчало. Все. Больше ничего не было. Лес был намного, на несколько километров вообще срезан был, как будто бритвой, а потом стояли… уже дальше, стояли стволики одни. Без веток, безо всего там, так вот, но время было голодное, есть надо было, карточки были. Вот и решили вот с соседями тоже вот, как вот знали раньше места, потому что было как-то принято так вот за грибами, за ягодами ходить. Поехали вот мама, там еще соседи поехали. И мы поехали, то есть пошли мы по шпалам в этот лес, дошли до леса с корзинками, потом свернули. Трава высоченная там же… и пошли мы, видимо, немецкая оборона там же была, немцы же стояли в Поповке. Потому что это место высокое. Колпино, а потом идет в гору все это… На сто метров примерно это поднималось, все это так вот было. Они же оттуда и обстреливали, мы даже потом видели вот эти пушки типа «Берты», «Большой Берты», как вот на Пулковских стояла, и там такие же стояли. Они… город просматривается еще так вот. Все видно. Исаакий[124], там все как на ладошке, потому что это все внизу, в болоте. И вот мы пошли по этим… такие немцы аккуратисты, у них были из таких стволиков мелких сделаны дорожки такие по этим… Уже и война кончилась, уже все это… Все это было цело. И трава вот такая, ну вот. Кругом, конечно, там блиндажи, окопы, все развороченное и трупы такие вот уже… каски, снаряды, пули и… то мы идем, идем, идем уткнемся склад какой-то боеприпасов. Вернемся, пойдем по другой дорожке. И вот эти красненькие тоже… Или написано по-немецки. Заминировано все было. Как они эти не подумали, что…? В общем, мы там блуждали, потом пошли. Они заблудились, пошли по траве просто. Трава вот так. Мама говорит: «Я пойду первая, потом, значит, за ней вы». Ребята, мы шли последние. Вот. Уже не до корзинок, ни до этого, выбраться бы куда-нибудь. Короче говоря, когда мы выбрались на шоссе вот это Московское там, сели на обочину, и вот тогда они побледнели. (Смеется.) Даже не думали, что выберемся все живые. После этого мы, конечно, туда перестали ездить, потому что там, даже когда мы туда ходили — мы слышали взрывы, потому что многие так — подкормиться чем-то, грибами там, ягодами. Правда, грибы мы уже не смотрели, а брусника вот такая была, как клюква. Вот. В общем, вот так вот. Потом-то мы ездили туда еще, когда уже разминировали. Вот. Там все равно пусто, пусто, пусто — ничего не узнаете. Даже откосы эти все срыты, все маленькие, низкие — как это раньше казалось все, это высоко там. Все другое. Вот так вот. А вот удивительно, конечно, память человеческая, вот сколько времени ни пройдет, да? А все равно это как будто сейчас. Вчера вот это там все это было. Ну было очень, конечно, страшно. В этот мы даже вот… когда жили у тети Лели здесь, на Восстания, там на Пушкинской потом стали работать бани вот эти. Баня. Пушкинские бани. И мы ходили туда мыться и погреться заодно, там и помыться, потому что мы как это… спали одетые. Чтобы — бежать-то некогда, там нам раздеться и все — так, одетые. Приляжем, потом все, даже и соседи спали на кухне все. На плите там кто где устроится, на столе там кто-то, на полу. Вместе, вместе потеплее все-таки. Ну вот. А там, значит, вот однажды мы мылись в бане, и тревога. А мылись — причем, ну это же был 42-й год, все истощенные, дистрофики — и мылись и мужчины, и женщины все. Потому что класс один работал, в который могли там подать воду, это горячую там и все, и не разобрать, потому что все дистрофики. Дистрофия такая, что… и никто не обращал просто и внимания. Все, все счастливы были, что вот воды набрал и моешься. Вот и когда была эта тревога, кто-то побежал одеваться, а многие и мы остались, куда мы побежим? Будем мыться. (Смеется.) Ну вот вымылись, намыли так хорошо. Ну вот один раз я почему-то это помню. Больше я не помню, чтобы мы ходили туда. Вот. Потом как-то весной мама с тетей Лелей, они поехали опять решили куда-то вот поехать в пригород, вот, может быть, в ту же Славянку где-то что-то поискать. В общем, они приехали и привезли хряпу какую-то, зеленые листья, вот тоже оставшиеся от… когда вот капусту снимают, а эти листья… там или кочерыжки. Вот тогда они просто вот эту хряпу насолили там, что-то там нарезали, и потом мы щи варили. (Смеется.) Из этой хряпы. Ну самое интересное, Танечка, вот что не было чувство обреченности такой, вот даже я просто про себя говорю, не было такого — что вот немцы возьмут город, не было этого. Была какая-то уверенность, что все это должно кончится, пройдет, что немцев прогонят. Вот. И у взрослых так же. Паники не было. Хотя было жутко, конечно, ну как это 125 грамм хлеба и больше ничего, да? Ну летом ты траву какую-то там поешь, что-то делаешь, а зимой-то ничего. Конечно, один раз мы кошку дохлую съели. Это еще в начале было. Потом у маминой сестры были шкуры оленьи, ну такие… Ну, значит, мы делали что? Палили, значит, эти шкуры, потом их скребли там, отмывали горячей водой, а потом варили, варили. Ну что же получилось-то всего, это как ремень все равно — нарежь и ешь. Вот какие-то маленькие кусочки, что-то хотелось, чтобы проглотить и чтобы желудок наполнился. Потому что — чтобы не было этого ужасного состояния, когда больно дышать даже. Потом однажды мама ездила… какая-то немецкая колония была на том берегу, немцев выселили тогда всех, куда-то их увезли тоже в Сибирь, может быть, куда-то, и там у них какие-то жмыхи остались. Муки-то уже не было, не знаю, а мама привезла вот эти жмыхи, это как бы очистки от ржи, пшеницы там вот такое от этого, когда обрабатывают, муку делают, это. И она из этих жмых колобки что-то жарили. Но это было жутко больно, потому что они же потом, когда глотаешь, желудок-то… такой он уже не привык к грубой пище, вообще ни к какой пище, только вода да там это хлеба немного. И было ужасно больно, помню. Вот. Ну, в общем, один раз брату повезло, в Обухово — когда, значит, у тети Кати жили — там… военные везли что-то там продукты, хлеб везли, у них упала лошадь. Пала лошадь, тут же что-то началось невообразимое. Борька как раз оказался там. Они побежали, говорит — нам приехать, чтобы что-то подрубить, себе тоже сварить. Оставили его караулить. Еще кого-то. А там не видно, что хлеб — там просто все закрыто, упаковано так. А все набросились, увидели — кто там шел или что — прямо руками стали разрывать эту лошадь и… подохшую, и кто что тащил к себе. Борька что-то тоже притащил. Потом вырвал, я не знаю, какие-то внутренности, что он там. Ну, в общем, мама потом все промыла, про… через мясорубку и какие-то котлеты делала, варила, мы и не… — и это мясо было. Ну вот. А за то, что он там караулил, ему дали буханку хлеба. Он притащил домой. Замороженная, она сначала таяла там это, потому что это зимой было, вот. И, в общем, мы хлеб… Потом дуранду где-то он доставал. Вот военные давали. Они кормили лошадей — тогда же бензина не было, наверное, все на лошадях, и это, кормили лошадей, вот, дурандой. Вот этой. И я помню вкус этой дуранды, мне даже после войны это хотелось, потому что это было так вкусно. Мы в стакан с водой кусочек этой дуранды, она размокала и потом мы могли грызть ее как-то там это. Очень вкусно было. (Смеется.) Вот. А когда вот во время блокады, все говорили так вот: вот война кончится, и ничего нам не надо, никакие супы, там, ничего, ничего — только хлеба вдоволь чтобы было, сколько вот я смогу съесть, вот все время был хлеб. Вот это. Потому что тот хлеб был, конечно, был с опилками, с картофельной там, не знаю, с чем он был там намешан, он был черный — вот если пойти в этот, в Музей блокады[125], там есть этот засохший кусочек хлеба, — но он был тяжелый и 125 грамм это было такой толщины примерно и вот такой вот кусочек (показывает). Значит, когда… я приносила домой два таких кусочка, один брату, один себе, и я делила на три части. Борька съедал сразу все. Он не мог. Вот мужчины, они тяжелее переносят голод. Они не могут так. А я ведь, в общем-то, ребенок, но как-то я понимала, что это надо, а он это… Он должен был сразу все съесть. И вот я думаю, он выжил только потому, что он ездил туда к маме, а там же умирали люди, после них оставались вот булка, им давали булку там даже — то, что нам вообще не давали никому, — и ну вот мама его подкармливала там. Потому что мальчикам, конечно, тяжелее, ну девчонки живучее. Женщины вообще, я считаю, что женщины сильнее мужчин, в общем-то даже мы слабее, вроде, физически, у нас силы столько нет, но мы выносливее, вот мужчины, все-таки слабее. Слабый пол мужчины — не женщины. (Смеется.) Вот. Да. Вот сейчас уже, конечно, и не знаю, кто там. Раньше мы как-то встречались еще. Вот кто-то там наши вот. Эти девочки, которые они до войны успели окончить девять, тогда до войны не было десятилетки, тогда девять классов было, перед войной-то вот. Они школу закончили, вот. Правда, их на окопы там посылали, потом они пошли вот в железнодорожный, значит, институт они кончили, ЛИИЖТ[126], и работали. После войны мы встречались как-то, так хотелось им, потому что… ну вот. А потом уже старшее поколение ушло, а мы, уже там у всех семьи, дети, и как-то еще с детьми они приходили к нам, мы как-то встречались, даже помню, когда мы жили вот напротив цирка, вот у нас был капремонт на Чехова, приходили Оля со своими двумя ребятишками, вот так. Потом все как-то, постепенно, постепенно отошло, отошло, отошло. И живы ли кто из них, я не знаю. Навряд ли. Ну дети-то те, детишки живы. Вот. Старенькие все. Я говорю, вот если, допустим, мне было — началась война — восемь, ну девять исполнилось через три недели, вот сейчас мне уже семьдесят второй год, да? То кто постарше был, кому было по пятнадцать лет, по четырнадцать, тех, конечно, на завод, работали. Тех. Вот. Те работали дети. На заводах там, везде. А девочки в госпитале там, вот так вот. Брату-то тогда вообще было мало, ему. И вернулись, ну все равно, вернулись — его в ремесленное училище взяли, тоже как бы уже, мальчики должны, так вот. А я в школу пошла, вот. Так. Бегала оттуда с Мойки и на Чехова. Вот так что так. Но тогда я семь классов кончила, пошла в техникум, на Думской училась в строительно-коммунальном техникуме. Кончила в 52-м году и по распределению пошла в институт проектный на Староневском, на Полтавской. Гидрокоммунводоканал — там очистные сооружения всякие, все, вот это вот работала. Потом я оттуда ушла и Промстройпроекте работала. В общем, я всю жизнь проработала в проектном институте, а потом уже вот из Промстройпроекта, ну, в общем, я такой бегунок, да, я потом еще Ленгипрогаз, там проработала, пока еще жила на это, на Бронницкой. А потом, у нас потому что часть получается так — вот тот, кто уйдет, и начинает перетягивать. И, значит, вот и так вот ниточка. А потом я ушла в Промстрой, в этот в Ленгипрострой — это угол Литейного и Пестеля, там рядом с Домом офицеров. И там я уже до пенсии проработала, почти двадцать два года, там уже осела, бегать уже не захотелось никуда. Вот. Так и проработала. И ушла. Так что. А пришла на пенсию когда я, мне… Маша-то она училась еще, она сказала: «Мама, ты больше работать не будешь». Потому что я думала подрабатывать, но потом у меня мама заболела. Вот. Онкология у нее была там. Все. И как раз я даже двух месяцев не смогла проработать. Она на Песочной лежала[127], я к ней все время ездила, потом взяла ее сюда, и с ней туда ездили. И, в общем, как-то так вот. После я и не работала. А брат, у них дача в Горском была, это купил еще отец дачу там, вот. Это за Выборгом, еще за Выборгом, под Кузнечным, там на таком паровозике ехать надо до…как же эта станция? Зайцево, а там еще пешком три километра. И сейчас вот осталась вот жена, потом второй брат там ездит, но уже старенькие все и тяжело, конечно пешком ходить. Ну вот. Машина есть, допустим, но машину уже водить трудно. Больной уже все. Вот. А младший был брат, Виталик, вот его, кстати, картина одна. (Показывает картину.) Ну это самая маленькая там, а вот его акварели пошли — Танечка, ничего, а? Тогда придется прерваться. Ну ладно, мы потом посмотрим акварели, там три акварели, потому что это… у него очень хорошие акварели. Вообще-то, его стихи — это, конечно, он очень, он такой вот романтик и поэзию любил, и у него все это, в общем — выставки когда были, так все вот его акварелями восхищались. А потом начался вот этот период перестройки, и все вот этот вот на него повлияло очень тяжело, очень. У него уже картины такие мрачными были какие-то. Все это. Ну много, все равно таких. Природы много. Вот. Интересно. Ну сейчас вот жена его часть картин его, конечно, в музей там, часть в музей… Но они тоже музеи безденежные все в основном, ну часто дарила там, часть у нее купили. А так вот. Продавать очень сложно. У него специфические такие, много картин и большие тоже по формату. Вот. Домой покупают, конечно, камерное что-то такое. Вот. А так… Ну ничего, живет. Она работает в… сидит там летом, правда, уезжает на лето, а с поздней осени, зиму, она работает как же это там… галерея… не «Борей», а… В общем, в картинной галерее, она там сидит просто вот так, как бабушки там в музеях сидят там вот. Все-таки чтоб не отчаиваться, она тяжело очень все переживает это до сих пор, и на людях вот ей легче. Вот. У нее два сына уже взрослые. Работают. Мальчики. Вот, в общем, так вот и живем, доживаем. Но мне хорошо. А я… я очень довольна. Самое главное, наверное, — это состояние души у человека. Он может очень много пережить, перенести, самое главное, как к этому относиться. Вот. Конечно, в самых трудных моментах… вот все равно, я вспоминаю, вот если я, со стороны посмотреть, это кажется: ой! ужасно было! А у нас и радости были. Мы же после войны: носить нечего, есть нечего, в основном как бы так. Но мы были такие веселые! Я смотрю, сейчас все такие, молодежь, ну, конечно, другая молодежь, всегда другая, и молодежь, в общем-то, хорошая, но у нас, конечно, мы (смеется) много не понимаем сейчас. Почему девочки в школе ругаются, почему пьют, там — это все понятно, но это не все же такие, я понимаю, но это оттого, что им, видимо, в свое время, в самом раннем детстве, они не получили, может быть, то, что мы получали. А при всяких недостатках мы получали любовь родительскую, у нас как-то вообще было доброты много. Вот среди окружения все это. И к нам очень как-то так хорошо относились люди. И поэтому мы выросли, в общем, в этом. В доброте людской. И нам силы это давало и дает до сих пор. Наверное. Стараешься отдавать это другим. (Смеется.) Ну вот. Ну вот, я… я, конечно, когда и девчонкой была, у нас была очень такая одна женщина…Тогда как-то были такие ну, кружок, не кружок, а такие знакомые собирались по инте… ну, близкие друг другу по духу. И выезжали мы, пикники были какие-то. Вот я помню, мы в Шуваловский парк ездили, когда еще новостроек-то здесь не было, это считалось, что мы за город ездили. Вот. И так как-то сидели без выпивки, без всего, просто сидели. Возьмешь с собой там покушать, ну что-то попить водички, там, чаю, и было очень интересно, потому что среди таких людей были вот люди, которые работали в Доме офицеров. Вот когда там был театр еще, Зельдин[128] там был молодой и вот этот, а театр Красной армии считался Советской армии, я все спектакли смотрела, ходила, потому что он там работал, вот этот человек. И он нам, значит, давал вот возможность молодым там, значит, ходить на эти спектакли. Вот. И «Укрощение строптивой» там и, в общем, много, много, много чего мы смотрели. И концерты очень хорошие были. А потом, когда уже это, стала работать, и мы сами старались, вот стояли в очереди в Кировский театр этот — Мариинку, Пушкинский, Горьковский мы очень любили театр, вот Товстоногова он теперь называется за билетами[129]. Могли вечер и ночь стоять там и потом ходили, мы все спектакли смотрели. Потом в Кировском — все оперы, всю классику. Балеты и оперы — все, все, все. Ну вот. В филармонию ходили — то есть у нас вот такие вот интересы были, мы как-то, времени у нас — ну никак не было такого вот свободного, чтобы вот… ну все время, или за город ехали, или куда-то в театр ходили. Часто. На выставки. Даже вот в каком? В 60-м, в 61-м году я надумала, ну меня это Виталька, он учился в Академии художеств тогда, он кончил школу там при Академии вот эту, а потом сразу, вот в первый же год поступил на живописный в Академию. Ну вот. И там он уже заканчивал, все. А я ходила на все выставки тогда и на академические, и вообще так, очень любила. Особенно любила ходить на выставки студенческие, потому что они были вот очень интересные, а… не дипломные даже, дипломные были менее интересные, потому что эта тематика уже заданная была, а вот когда они после лета, у них были весенние, осенние выставки. Так замечательно просто. Вот чувствовалось так все это… вот ощущения такие хорошие были. Ходила я даже в университет потихоньку, ну как-то без студенческого тогда проходила, и очень интересовалась я античной литературой. Ходила на лекции, выписывала просто расписание, аудиторию и, когда, значит вот, могла, время было — это я уже работала, — и вот ходила на эти вот. Собиралась поступать на искусствоведческий еще вот потом, но как-то не удалось, готовилась тоже. Ходила, сидела, потом у меня родился ребенок. Вот. Дочка Машенька. И тогда это у меня, значит, все на первый план она, все остальное уже… вот так вот. А она архитектор у меня. Муж ее тоже архитектор. Вот. У него, он работает, у него мастерская как бы своя там, ну в какой-то фирме, ну, в общем, вот так вот, в строительной. Работу сам себе ищет и, значит, так работает. Маша ему помогает. Вот. Так вот и живем. Живем дружно, хорошо, не ругаемся, не ссоримся. Ну вот так в общем, все это. В основном.