— Никакой антиправославной деятельности здесь не было и быть не могло, — сказал Олег. — Просто Николай Николаевич обладал очень сильной личной энергией. Он действительно мог люден утешать, порою убеждать влиятельно, в решительные моменты офицеры и особенно солдаты им очень мощно повелевались. Но такого отступления от православия, как, скажем, Кутузова, который состоял в католическом ордене и похоронен как католик в храме, или у Суворова, у него быть не могло.

   — А в чём провинился Суворов? Перед Церковью? — оживился кандидат исторических наук.

   — В православных церквах мирян не хоронят, тем более с вызывающими надписями.

   — С какими? — попросил уточнить кандидат исторических наук.

   — «Здесь лежит Суворов» — так не пишут на могиле православного мирянина, тем более положив его в храме.

   — Что-то вы сегодня мало пьёте, — заметил Кирилл Маремьянович и принялся наполнять рюмки.

   — А как, по вашему мнению, могла бы в этом свете выглядеть доктрина генерала Раевского относительно Церкви как таковой в государстве? — спросил субъект.

   — Церкви и государства, — поправил Олег, — я просто знаю, как это в его сознании укладывалось. И могу пояснить. Дело в том, что отношения с Богом — неотъемлемое право человека, и никто, кроме Церкви, в него вмешиваться не может.

   — А как же государство? — спросил человек в толстом свитере.

   — Государство должно оказывать содействие Церкви, чтобы получать высоконравственных граждан, но во внутрицерковные дела ему ходу нет, даже монарху, так как он лицо светское. Он просто член Церкви с особыми по отношению к людям его веры полномочиями гражданского характера. Но как верующий он равен со всеми другими, так же верующими, царь так же обязан быть благочестивым, как любой пахарь или чиновник. В этом плане на Церкви лежит обязанность воспитывать государству таких чиновников, которые бы его не разворовывали, не растаптывали бы народ до состояния рабочего скота или соучастника шайки бандитов. Важно, чтобы бюрократия была настолько нравственной, чтобы не контролировала самопроизвольно высшую власть в своих интересах. Иначе ни монарх, ни генсек, ни президент, ни парламент не в состоянии спасти народ. Тогда только Церковь, ушедшая в подполье, как во времена раннего христианства, может спасать какую-то особо нравственную часть населения, а государство и общество погибнут, народ выродится.

   — Так вы считаете, что атеистическое общество обречено на гибель? — спросил Евгений Петрович.

   — Неизбежно, — ответил Олег, — высокоинтеллектуальное чиновничество, как в ведущих странах Запада, может продлить агонию, но только на некоторое время.

   — А наше? — спросил субъект.

   — Такое, как наше, просто быстрее сгниёт, а западное общество протянет дольше.

   — Почему же ваш генерал Раевский даёт такую привилегию Западу? — спросил он же.

   — Генерал Раевский тогда мог только предполагать такой страшный конец нам всем. Он просто предупреждал, видя, что начинается. Но такой полной блокады всех интеллектуальных и духовных возможностей России он предположить не мог. Тогда это казалось невероятностью.

На некоторое время все затихли. Олег же стоял над столом, поглядывал на всех по очереди, как бы ожидая новых вопросов.

   — Мы за время наших встреч, — прервал тишину кандидат исторических наук, — довольно много времени уделили генералу Раевскому. А почему вас так привлекает личность Раевского?

   — Я один из потомков этого генерала, — сказал Олег.

   — Да? Это интересно, — сказал Евгений Петрович. — А как это выглядит?

   — Это выглядит просто. — Олег спокойно взглянул на вопросителя. — Отец был крупным военным специалистом ещё до Октябрьского переворота. Случилось так, что его использовали для создания личности героя Гражданской войны одному унтер-офицеру. Мой отец разрабатывал для него в штабе планы операций. Когда этот унтер-офицер вошёл во все права мифологии образа, мой отец больше стал не нужен. Более того, он стал раздражать примитивную среду новых военных руководителей, и его расстреляли.

   — И вы не можете этого простить новой государственной формации? — заметил человек с внешностью стареющего чемпиона по боксу.

   — Я не могу простить, — ответил Олег спокойно, — того, что гробница Багратиона на Бородинском поле разрушена, что храм Христа Спасителя, построенный в благодарность Богу за то, что он сделал с завоевателями и что не могла сделать армия под тиранией Петербурга, снесён; того, что в блиндажах и траншеях времён фашистских завоевателей — человеческие экскременты, там пахнет мочой, что четыре миллиона русских солдат к 1 января 1942 года отданы были Гитлеру в плен, а за всё время войны — восемь миллионов; за то, что в обречённом Берлине войска маршала Жукова сражались с войсками маршала Конева за возможность первыми захватить рейхстаг и Сталин должен был провести между ними разграничительную черту; за то, что сейчас бездарно гибнут в Афганистане наши плохо обученные солдаты и офицеры под руководством бездарных и раболепных перед глупой властью генералов... А мы под страхом преследования даже не хотим назвать это войной, войной против слабо вооружённой отсталой страны, некогда нам дружественной, а теперь навсегда враждебной.

Когда мы, условившись на очередной встрече поговорить о генерале Ермолове, спускались по лестнице, субъект Иеремей Викентьевич громко кому-то из собеседников своих заметил:

   — И всё же следовало бы помнить, что дурак всегда умнее умного.

Усталость мы чувствовали оба и потому взяли такси. Дорога была скользкая: после небольшой оттепели подкрались резкие морозы, дорога покрылась тонким слоем льда настолько, что на ней отражались фонари. Шофёр был явно интеллигентный мужчина лет сорока и вёл машину осторожно.

   — Никогда не думал, что Раевский был связан с теософами, — сказал я, — такой серьёзный, мудрый и отменно мужественный человек — и вот тебе.

   — Это и не так, — сказал Олег, — вообще, теософии тогда не было. Были разные учения от гностиков до Парацельса и Бёме... Вообще, спиритизм — это своего рода примитивизированное учение мистицизма, которое хочет понять таинственные явления вселенной без Церкви, без духовного опыта веков, а сразу, непосредственно каждым по его желанию. Во времена Николая Николаевича, после похода в Европу, Петербург наполнился разного рода салонами духопоклонников, то есть стремящихся к общению с душами умерших, знаменитых некогда лиц. Их души, по этой версии, освободившиеся от телесной оболочки, увидевшие вроде бы мир с недоступной нам стороны, якобы могли нам помочь своими советами как более осведомлённые. Некоторые вызывали к общению даже якобы дух ещё не умершего Наполеона.

   — Я слышал, что некоторым декабристам предсказательницы прорицали повышение, — сказал я.

   — Да, молодые русские офицеры любили ходить по предсказательницам в Париже, как позднее Бухарин в Берлине. Они ходили по прорицательницам, как ходили в оперу, или в цирк, или в каморки, где их услаждали любительницы продавать свои подержанные прелести. Этому способствовала та блокада, в которую погрузило талантливую и очень патриотичную молодёжь столичное чиновничество, лишив их возможности серьёзно служить отечеству. Чиновничество до наших дней под служением отечеству подразумевает служение номенклатуре. Тогда русские шли по Европе как восстановители культуры. На мосту в Дрездене был памятник Георгу Второму герцогу Саксонскому, огромный бронзовый, но вызолоченный Крест с Распятием... Его с землёй сровняли французы. Русские восстановили его, оставив надпись на мраморном подножии памятника: «Разрушен галлами, восстановлен Александром I». Известный поэт Фёдор Глинка приводит сцены приветствия русских повсюду в том походе. «Наши русские беспрепятственно женятся в Саксонии. Здесь смотрят прямо на человека, а не на то, что на нём, ищут души, а не душ. Богатые саксонки выходят за бедных офицеров. Они не жаждут ни генеральства, ни денег, а желают, чтоб человек был умён, добр и русский! Каждая из сих милых женщин, подобно нежной Немии сказав мужу своему: «Твой Бог будет моим Богом, а твоё отечество моим отечеством!», уезжает в Россию, не пугаясь морозов её». Но здесь, в России, особенно в этом страшном Петербурге, городе-двойнике, городе-вампире, самые отважные воины, не убоявшиеся ни штыка, ни картечи, чувствовали себя букашками. Например, к Николаю Николаевичу император сначала относился отцовски, несмотря на то что тот в Париже ещё отказался от графского достоинства...