Но была в России и очень серьёзная группировка, именно петербургская. Патриотизм был нужен ей не больше, чем политический лозунг. Там народ не знали и знать не хотели, презирали его. Там хотели власти, хотели бесконечной наживы, и, пока обирали завоёванные земли саморазваливающихся поляков и турок, всё шло хорошо. Этой группировке дворян, которую представляли довольно сильные и циничные умы, нужна была власть. Екатерина Вторая в роли примы-балерины их не устраивала, сумасбродный экуменист Павел Первый их не устраивал. Они его просто убили, покровительствуемые сыном императора. Но и сын совсем неожиданно стал проявлять самостоятельность: то он хотел стать самодержцем в полном смысле московского трона, то захотел реформ на европейский манер. Увидев свирепую косность и полную антинародность дворян, обиравших крестьян до нитки, по тем, конечно, а не по колхозным понятиям, он решил оставить Россию с её мироедами, а столицу перенести аж в Варшаву... Но это было уже безумием, такой царь в России был не нужен никому. Обострилось и чувство покаяния в мистически одарённой душе императора, усугубленное болезнетворными влияниями полутайных кружков и сект типа Татариновой. Дело шло к тому, что монарх готовился бежать из собственной державы. Назревал переворот, который с подготовки вдовы Павла Первого должен был совершить Великий князь Николай Павлович. Формальный наследник Константин не мог занять престол по причине ущербности его брака. Переворот готовился наиболее решительно настроенной верхушкой московского дворянства, одним из главных столпов которой был герой войны с Наполеоном Милорадович. Их поддерживали Аракчеев и владыка Филарет. Последний был очень крупной не только духовной, но и политической фигурой. Уроженец Коломны, ректор духовной академии, в эпоху нашествия Наполеона приобрёл огромную известность своим «Словом на смерть Кутузова», в котором не все слова соответствовали действительности, уже тогда началось редактирование его образа. Иерарх как бы пытался соединить в своём лице и то и другое и даже третье объединения дворянства. Но третья группировка в силу своей интеллектуальности, открытой гражданской самостоятельности никого из власть предержащих в России не могла устраивать. Именно семья Раевских, этот великолепный клан, замечательный родник народной русской аристократии, возвышался почти уединённо над всею массой русского дворянства. Она могла вызывать восхищение, часто зависть и настороженность — ум и талант всегда в России вызывали настороженность, — но принять её в «свои» никто, конечно, не решался. По словам известного их почитателя, семейство состояло из гордых и свободных умов, воспитанных на... доктринах личного, унаследованного права судить явления жизни по собственному кодексу и не признавать обязательности никакого мнения или порядка идей, которые выработались без их прямого участия и согласия. Старшая дочь Раевского Екатерина славилась умом, твёрдостью и прямотой слова. Её даже называли в шутку Марфой Посадницей. Младшая её сестра в письмах из Сибири высказывала такие глубокие суждения о творчестве Пушкина, который был в неё влюблён, какие не под силу даже более поздним толкователям произведений поэта. Как знать, — остановился и вздохнул Мефодий Эммануилович, — будь Мария, а не совершенно пустая в интеллектуальном и поэтическом значении Наталья Гончарова, судьба величайшего русского поэта могла бы сложиться иначе. В искалеченном и глубоко больном высшем обществе русском того времени семья Раевских была сдавлена между враждебными двумя группировками, которые развернули схватку «под ковром», руководствуясь чисто клановыми, даже не классовыми интересами, и в конце концов через столетие привели Россию к гибели.

Мефодий Эммануилович прервался и пристально окинул взглядом всех сидящих за столом.

— Так вы считаете, что Бородинское сражение было фарсом и сердце Кутузова незаслуженно находится в Казанском соборе? — сказал молодой человек в чёрном свитере.

А кто-то сидевший с краю стола тихонько встал, вышел в прихожую и, щёлкнув замком выходным, удалился.

— Нет, я так не думаю, — ответил Мефодий Эммануилович, — но я считаю Бородинское сражение, закончившееся сожжением Москвы, величайшей народной трагедией, а Кутузова виновником трагедии этой. Впрочем, не одного Кутузова. Русская армия, имея невероятно выносливых и мужественных солдат, необычайно умелых, находчивых и самоотверженных офицеров, явно уступала наполеоновской: там были какие-никакие, но свободные люди, а здесь крепостные и крепостники. Система ведения войны Фридрихова. Будучи умным человеком, Кутузов это хорошо понимал, ничего для совершенствования её не делал по своей крайней осторожности, граничащей с гражданской трусливостью. Наполеона, конечно, он боялся не зря, так жестоко и позорно битый при Аустерлице. Кстати, все, по крайней мере многие, видели расположение войск перед сражением бездарным, почти преступным. Царь тогда был молод, Кутузову доверял. План сражения был разработан австрийским генералом Вейротером, чиновником австрийского штаба. Когда государь спросил мнение Кутузова по этому плану, тот ответил, что план превосходный и он «уверен в виктории». Одно из двух: или Кутузов лгал по привычке, или не понимал порочности этого плана. Потом же всё пытался свалить на Вейротера.

При Бородине вёл он себя так, что никто не мог понять, чего же он хочет. Руководства сражением фактически не было. Барклай и Багратион, да и другие генералы действовали сами по себе. Не случайно Багратион, смертельно раненный и увозимый с поля боя, просил передать Барклаю, которого недолюбливал, что вся надежда теперь на него. Кстати, может ли кто представить, что Багратион поддержал бы план сдачи Москвы без боя там, в Филях? Но самое позорное, причём позорное на все века, великая держава, тратящая на армию в мирное время почти весь свой бюджет, как, скажем, сегодня, имеющая в целом армию никак не меньшую наполеоновской, знающая, что война неизбежна, оказывается к войне абсолютно не готовой: армия вся распылена, а командовать этой армией некому. Барклай, Багратион, Витгенштейн и Чичагов в сравнение с Наполеоном, даже с Даву, Бертье, Неем и Мюратом, не шли. Это при народе фантастически талантливом и воинственном, народе, в котором каждый житель фактически солдат, вплоть до женщин. Многие объясняют это происками, многие бездарностью царя и его окружения. Я объясняю полной безответственностью и антигосударственной, мародёрской по отношению к своему же народу распущенностью руководящего сословия — дворянства. Дворянство, вместо того, чтобы деньги, выдираемые из крестьян, вкладывать в производство, в торговлю, как это уже шло в Европе, эти деньги проматывало, причём проматывало за границей. Никакого хвалёного патриотизма в них не ночевало. Грузин Багратион был неизмеримо больший патриот, чем болтун и фанфарон Ростопчин...

Но самое страшное в том, что, победив Наполеона, таким образом выявив огромное количество молодых талантливых военачальников и государственных деятелей, которыми счастлива была бы любая нормальная цивилизованная страна, Александр Первый, за исключением Милорадовича, гуляки и бабника, всех разогнал по захолустьям, лишил какого бы то ни было государственного влияния и возможностей роста. Великого потенциального полководца, героя войны, любимца нации он загоняет в Малороссию командовать корпусом, там же Михаил Орлов, принявший капитуляцию Парижа у двух блестящих маршалов Наполеона. Почти официально включённый в десятку лучших генералов Александровской эпохи, он сгнивал в провинции тухлой начальником штаба в корпусе Раевского. Там же сгнивал и блестящий генерал Сергей Волконский. Участник пятидесяти сражений прозябал командиром бригады девятнадцатой пехотной дивизии. Можно представить себе, как их всех, этих блестящих рыцарей русской передовой тогда военной школы, боялись и ненавидели в канцеляриях Петербурга занюханные жадные чиновники, которые своими руками толкали их в разные заманчивые антигосударственные общества. Их гнали под гипноз авантюристов, чтобы перевешать или заковать в кандалы, а потом на собственной же территории повторить позор Аустерлица и трагедию Бородина в Крыму под стенами великолепной крепости Севастополя. Вот всем этим эквилибристам тайных канцелярий и выгодно было прославлять очковтирателя в ранге великого полководца, которому ничего не значило положить под Москвою пятьдесят тысяч русских людей, чтобы потом сдать и сжечь Москву, духовное сердце всей России.