И Пушкин с какой-то юношеской грустью в голосе стал читать Раевскому стихотворение. Читал он его, поглядывая в окно:

Вчера Николай Николаевич ничего не сказал Пушкину по поводу этого стихотворения. Только поклонился ему с благодарной улыбкой. Но сегодня он сказал:

   — Вчерашние ваши стихи до глубины души меня тронули, и я почему-то вспомнил Машу.

Теперь Пушкин поклонился, вдруг покраснел и отошёл к окну, задёрнутому наполовину тяжёлой багровой шторой.

   — Ия решил вам кое-что показать, — сказал Раевский. — Этот лист губернатор Цейдлер, по распоряжению государя, дал ей подписать, сказав: «Подумайте только об условиях, которые вы должны подписать». Маша подписала их не читая. Это копия.

Пушкин принял лист и, стоя у окна под угасающим светом зари, стал читать. И по мере того как он читал, рука его всё беспомощней дрожала. Пушкин читал сначала про себя, но потом медленно стал произносить строки вслух: «1-е, жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать их от ежечасных, могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобную; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания. 2-е, дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне. 3-е, ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собою взять не дозволено; это запрещается существующим правилом и нужно для собственной их безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления. 4-е, отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших».

Пушкин долго и молча держал перед собою прочитанный лист, глядя в окно на засыпанную снегом, посиневшую Мойку.

   — Это богохульное принуждение, — сказал Раевский, — он присваивает право разрушать то, что скреплено Богом на Небесах.

   — При венчании, — поддержал Пушкин.

   — Нет никаких законов на этот счёт даже на земле, в империи, — сказал раздражённо Раевский.

   — На многое из того, что он делает, нет никаких законов. И быть не может. Он хуже Римского Папы, — сказал Пушкин и долго смотрел на Мойку.

Молчание и сумерки сгущались. Фазан сидел уже на спинке португальского стула из чёрного дерева. Он тоже потемнел, но всё ещё мерцал в сумерках.

   — Любой отец может гордиться такой дочерью, — сказал Пушкин и посмотрел сквозь окно на небо.

Там длинно растягивалась из-за горизонта освещаемая полоса, которая рассыпчато над Невою растягивалась. Раевский встал из кресла, в котором сидел возле затухающего камина, и подошёл к окну, следя глазами за этой полосой. Он был в блузе чёрного бархата, в которой любил ходить в Болтышке, в своём южном имении.

Пушкин пристально смотрел со стороны на лицо генерала, тускло освещаемое зарей. Потом он еле слышно произнёс!

Он читал далее невесомые сии строки, которые как бы проплывали в воздухе и озаряли смуглое лицо поэта. Дойдя до последней строки, он задержался и посмотрел на исчезающую в небе полосу зари:

Раевский приблизился к Пушкину и обнял его. А тот внезапно прижался к нему, как ребёнок. И до последнего дня запомнились Раевскому слова, которые тихо произнёс к нему поэт:

   — Я был бы счастлив, если бы у меня была такая... — он задержался на мгновение и завершил: — такая дочь. И я бы молился за неё до скончания дней моих».

К вечеру мы прервались. Поужинали, чуть передохнули. Я подремал в небольшой комнатушке за русской печкой, поставленной почти посредине дома. Эта комнатушка была более похожа на чулан. Там было тепло и уютно, стояла деревянная кровать со стёганым матрасом и с крупно простроченным зелёным одеялом. Вечером поработали во дворе, разгребали чёрное месиво сажи со снегом, оставленное во дворе пожарной машиной. Житницу восстановить, конечно, было ещё можно.

   — Её нужно будет сделать теперь немного проще, — сказал Олег.

   — Брёвна, доски, стол, скамейка вдоль стены, самые простые табуретки, — сказала Наташа.

   — И сделаем большой портрет Раевского в сосновой лакированной раме, — пообещал Олег.

   — А кто портрет нарисует? — спросил я.

   — Вот кто нарисует, — ткнула Наташа пальцем Олега в грудь, — он всё может. Как ему самому захочется, так и нарисует.

   — Сделаю его тушью, — подтвердил Олег, — в духе Павла Филонова.

   — А кто такой Павел Филонов? — поинтересовался я.

   — Это великий русский художник. Он предсказал в своих работах, какой будет всемирная революция вообще и русская в частности. Есть у него потрясающая работа «Шествие народов». Там идут, надвигаясь на зрителя отовсюду, неисчислимые толпы людей, каждый из которых — что-то среднее между дикарём и машиной.

   — Это было потрясающее предсказание будущей культуры, — сказала Наташа.

   — А где его работы? — спросил я.

   — В Третьяковке и в Русском музее, — сказала Наташа.

   — Я что-то их там не видел, — признался я.

   — Их прячут в запасниках, чтобы никто не увидел и не догадался, куда нас ведут, — сказал Олег, — и какими станут дети тех, кто нас ведёт.

   — А наши дети? — спросил я.

   — Наши дети должны быть другими, — сказал Олег.

   — И верить в Бога, — добавила Наташа.

   — Министерство культуры сейчас готовит решение по уничтожению работ этих, — сказал Олег, — Филонова.

   — Чтобы спрятать концы в воду, — сказала Наташа. Она посмотрела на небо, утопающее в сумерках, и добавила: — Пора идти за Латкой.

   — А где она?

   — Не знаю. От огня и от криков куда-то убежала. Надо искать.

   — А где её искать?

   — Везде, — сказала Наташа.

   — Везде пойдём искать, — сказал Олег. — Кто она без нас? Любой обидит или съест.

   — Не любой, но желающих много, — уточнила Наташа.

Мы шли холмистыми перелесками вокруг окраин города. Наташа время от времени окликала негромко:

   — Латка! Латка!

А Олег продолжал наш разговор:

   — Понимаешь, почитали Раевского многие, но понимал, может быть, один только Пушкин. Почему они так и полюбили друг друга. При последнем приезде Раевского Пушкин приходил к нему почти каждый день. Они заводили беседы о судьбах России, поскольку Николай Николаевич собирался к царю. Он готовился высказать свой взгляд на этот счёт. Терять ему было нечего, чувствовал он, что дни его подходят к концу. Больше всего его волновала неразумная завоевательная политика. Он считал, что строить всепожирающую империю не только неразумно, это гибельно для России.