— Вся округа сбегается за этим зелием и, прошу прощения, эликсиром Парацельса наших дней, — подхватывает автор темы разговора и громко хлопает в ладоши.

Евгений Петрович опять молча сидит чуть поодаль от стола и смотрит на всё несколько отстранённым взглядом. Он, правда, успел мне дружески кивнуть издали, когда я появился в гостиной, ничуть не всколыхнув свой кок надо лбом с еле приметным шрамом поперёк переносицы вниз.

Народу сегодня определённо больше. Народ оживлённый. Некоторые уже немного выпившие, чуть раскрасневшиеся и такие по-осеннему оживлённые. Они, эти люди в пиджаках, пуловерах и каких-то модных куртках заморской замши, сгрудившись вокруг стола, как вокруг центра мироздания, напоминают сейчас возбуждённых предстоящим полётом птиц. И если бы у них были крылья, они наверняка ими похлопывали бы.

   — Как жаль, что у нас нет крыльев, — громко сожалеет кто-то из гостей.

   — А в чём дело?

   — К чему сейчас такая надобность?

Спрашивают его с разных сторон.

   — Мы бы сейчас поднялись и отправились стаей в те времена, о которых собираемся рассуждать, — отвечает патетично сожалетель.

   — Такие крылья у нас есть, — говорит уже знакомый многим субъект, низвергатель с пьедестала Кутузова, — стоит только открыть для начала хотя бы одну из этих таинственных бутылок, этих поистине сосудов от чародеев и алхимиков.

   — К делу, — поднимается со стула хозяин и берёт со стола прямо за горло бутылку и поднимает над ней сверкающий штопор.

Прошло всего немного торжественных мгновений, и можно было убедиться в правоте субъекта, провозгласившего истину, что, когда есть водка и рюмка, крылья не нужны.

   — Вы правы, — подтверждает эту мысль выступавший на предыдущем диспуте кандидат исторических наук, — когда есть водка, а рюмки звенят, все исторические эпохи становятся доступнее и проще...

   — Как женщины, — добавляет мужчина с бородкой Наполеона Третьего.

   — Что нам и продемонстрирует сейчас кандидат искусствоведческих наук, большой специалист по эпохе фельдмаршала Кутузова Иеремей Викентьевич Столбов, — сказал интригующе Евгений Петрович, глядя на субъекта.

Под звон рюмок, под запах в мундире сваренной картошки, клубящей пар из кастрюли прямо в потолок, заговорил субъект.

   — Я не был бы вполне искренен, если бы с самого начала не признался, — начал Столбов, проглотив одним длинным глотком содержимое своей рюмки и крякнув, — в том, что подлежащая нам сегодня к обсуждению эпоха вызывает у меня массу недоумений.

На эти слова человек с бородкой и усами Наполеона Третьего высоко поднял голову, не выпуская из пальцев пустую рюмку, положил вытянутую далеко руку на стол и внимательно уставился на докладчика.

   — Редкая личность, — толкнул меня под бок сидящий рядом хозяин квартиры, — я тебе потом о нём расскажу.

Он кивнул в сторону этого помпезного слушателя.

   — Массу недоумений, — повторил субъект, — на которые почему-то вот уже полтора столетия никто не хочет обращать внимания. Первое недоумение: этот непредвиденный и такой загадочный случай с зайцем, прыснувшим из-под копыт коня Бонапартова в предрассветной росистой траве над Неманом в то роковое для императора галлов утро. Второе: был ли он императором именно галлов, а если нет, кого именно представлял Наполеон в своём походе на Москву? Третье: была ли попытка силой заставить Россию присоединиться к Континентальной блокаде единственной целью нашествия? Четвёртое: собирался ли Кутузов на Бородинском поле отстаивать Москву? Пятое: зачем понадобился Кутузову так повсюду воспетый его Тарутинский манёвр? Зачем Кутузов приказал оставить Малоярославец, когда этот город уже был отбит Раевским и Милорадовичем? Я мог бы ещё перечислять и перечислять свои недоумения. — Субъект строго и пронзительно окинул взглядом всех сидящих за столом.

   — А почему бы их все и не перечислить? — поинтересовался разрумянившийся человек с усами и бородкой Наполеона Третьего.

   — Их слишком много, — строго пояснил субъект, — если мы их всех коснёмся, то некоторым из вас не захочется по привычке после двух-трёх рюмок садиться за шахматы, а другим — за преферанс. Но я заострю ваше внимание на трёх вопросах: мог ли вообще Наполеон выиграть войну с Россией; кому было необходимо сжечь Москву без всякой на то необходимости; почему за год перед нашествием французов (французов ли?) в Петербурге был построен Казанский собор, точная почти что, но в значительно уменьшенном виде копия собора Святого Апостола Петра в Риме?

   — Весьма смелые вопросы... — задумчиво протянул кто-то в наступившей странной тишине.

Странность этой тишины обозначилась в том, что на самом деле её не было, формально кто-то продолжал жевать либо дожёвывать что-то, кто-то постукивал пальцем по собственному колену, кто-то шумно дышал и всхлипывал простуженными лёгкими, кто-то вынимал из коробки спичку... Звуки были. Но внутренне! Внутренне все затихли, как бы в предчувствии большого скандала.

   — Я понимаю, почему вы все так притихли, — сказал субъект, — я и сам затих вместе с вами. Вернее сказать, я начал затихать уже давно, много лет назад, когда передо мною начали вставать эти совершенно очевидные, но такие внезапные для нашего исторического сознания вопросы. Ведь они начали возникать тогда, прошу обратить внимание, когда с этими да подобными им вопросами не к кому было обратиться без риска для собственного будущего...

   — Это действительно так, — сказал хозяин дома, — поэтому я предлагаю налить по второй.

   — Успеете, — Иеремей Викентьевич останавливающе поднял над столом ладонь. — Успеете. От вас водка никуда не убежит. Это не Наполеон Бонапарт — великий полководец, которого русское командование сначала привело в Москву, а потом ловило его по всей России так, словно играло в жмурки с наглухо завязанными глазами. Я ещё один вопрос заострю перед вами, пусть даже вы меня сочтёте сумасшедшим и вызовете наряд скорой помощи из психиатрической больницы. Скажите мне, зачем понадобилось маршалу Даву — он же герцог Ауэрштадтский и князь Экмюльский, человек весьма и весьма высококультурный, хотя и любивший писать приказы для театральности на пустой бочке, — зачем ему понадобилось превращать Успенский собор Кремля в конюшню?

   — Когда я слышу, что один из прекраснейших соборов Москвы превращали в конюшню так называемые цивилизованные завоеватели, в сущности новоявленные варвары, я не могу не потребовать рюмку водки, — заявил при этих словах субъекта кандидат исторических наук.

   — Что с вами сделаешь, — субъект смирно опустил взгляд к столу, — если вас история ничему не учит и вы вспоминаете о ней только при виде рюмок.

   — Ах, если бы мы знали свою историю, — вздохнул кто-то искренне и горестно.

   — Уж дайте мне закончить моё сообщение, — сказал Иеремей Викентьевич, дожёвывая разваренный до сахаристости клубень картошки, ободранный от его мундира, и с ним луково пахнущий кус жирной селёдки, — а иначе, того и гляди, кто-то уже усядется там под окном за шахматную доску...

   — Шахматы ничему не мешают, они только обостряют мышление, — заметил кто-то за столом как бы мимоходом.

   — ...или же, того пуще, усядутся за преферанс либо же начнут названивать любовницам. — Субъект глянул в сторону Евгения Петровича, спокойно и деловито прожёвывающего свою долю закуски.

   — Просим!

   — Просим...

Несколько голосов приветствовали субъекта возбуждёнными голосами.

   — Вот я и говорю, — сказал субъект с заманивающей интонацией, — Санкт-Петербург, как известно, был основан Петром и его наставниками как протест против Москвы, до смерти напугавшей во времена царевны Софьи будущего великого тирана России, воспетого позднее величайшим поэтом России в одной из его монументальнейших поэм. Москва раздражала деспота и реформатора всю его жизнь своею косностью, своей незыблемой приверженностью к старине и, если хотите, своей провинциальной ленивостью, которая, как известно, во мгновение ока слетала с древней столицы в моменты грозной опасности. Пётр хотел создать новую, мобильную, энергичную, легко и быстро отзывающуюся на все вызовы истории столицу. В ней он решил создать абсолютно новый для России центр, с новыми, в корне отличными от московских, традициями. Молодому, примитивно образованному и своенравному царю опереться в этом деле было не на что. Отвращаясь от исторически непоколебимого и не способного к реформированию православия, знаменем которого была Москва, Пётр судорожно искал новую точку опоры. Кровавые стрелецкие волнения, в любую минуту готовые воспламенить весь народ, кошмарами стояли в его воспоминаниях. И молодой царь быстро пошёл навстречу образованным, элегантным и гладкоречивым лютеранам и реформатам. Вся первая половина его царствования прошла под знаком этого прелестного влияния. Не будучи натурой категоричной, он всё же понял, что эти на песке построенные религиозные секты малогосударственны по своему смыслу и уж конечно абсолютно антиимпериалистичны...