— Ну, ещё солёный огурец, краюшка чёрного хлеба для занюхивания, — поддержал я.
— Вот именно, — продолжил Олег, — но человек яркий, человек талантливый, он гибнет от такой жизни, он сгнивает заживо. Он становится чем-то вроде Кутузова. Ведь как Кутузов начинал! Он начинал почти так же, как Скобелев. Умница, красавец, кавалер, ярок, образован! Екатерина сразу его приметила, у этой иезуитствовавшей кобылы глаз был остёр. Молодой, блестящий, живучий, острослов и авантюрист — ещё мгновение — и заставил бы её забыть всех Орловых, Потёмкиных и Зубовых. Но старуху прямо с трона утащила смерть. Нужно всё начинать заново. С Павлом трудно: он самодур и, конечно же, дурак. Умному человеку приноровиться к законченному дураку — дело безнадёжное. Приходится всего себя ломать, уже во второй раз. Только начал приноравливаться, уже подполз к самой царицынской заднице, уже вот-вот и можно оной великодержавной губами коснуться, уже от своего липового православия и даже протестантизма отрёкся, уже пожалован кавалером Большого Креста ордена Иоанна Иерусалимского — вот он! И тут Павел растоптан, кем? Собственным сыном! Этого не обманешь. Этот сам любому даст фору. К тому же сам предельный лицемер. Он прекрасно видит, как опасен любому трону и любой державе этот предельно циничный и всё презирающий тип. Где-нибудь на Западе он мог бы сформироваться в ультра-Талейрана и ультра-Фуше, вместе взятых...
— И плюс ультра-Меттерниха, — добавил я.
— Вот-вот, — усмехнулся Олег, — ты уже становишься почти Кутузовым. Но учти! Таково уж наше общество. В России ни одна идея, ни один замысел никогда не доводится до конца, его, этот замысел, срезают на взлёте. Этим Россия принципиально отличается от всех. У нас ничто не получает энтелехии. Так что Евгений Петрович всуе трудится, никому из нас и без него не дадут достичь своего свершения, совершенства. Посмотри, как у нас опошлили такую высокую суть, как Церковь, её превратили в помесь официанта и участкового. Не охнув! Ещё при Петре Первом, а потом её просто гноили да насиловали, водрузив на неё трон. Одним словом, всякий, наделённый дарованием каким-либо, должен своё дарование в нашем обществе скрывать, но от добрых дел не отказываться. У нас всего лишь два упования — Бог и потомство. В нём нужно сберегать наши дарования, а когда им придёт воплощение — одному Богу известно. Но зарывать их нельзя и ни в коем случае от них не отказываться, чем бы это ни грозило. Жлобам их не продавать, они всё равно пропьют их.
— Всё не пропьёшь, — сказал я.
— Дело не в том. Дело в том, что дураки по природе своей люди предельно хитрые и умеют ловко прикрываться умными, держа их на цепи с ошейниками разной строгости. Вот этой возможности давать им нельзя. Нужно поступать так, как поступил Раевский: нельзя вливаться в шайку графов либо лауреатов, если они по сути своей обыкновенные дворники.
— Может быть, ты и прав, — сказал я.
— Я абсолютно прав, — резко утвердил Олег, — это подтверждает вся история человечества. Более того, весьма и весьма опасно давать им образование. По природе своей высоких истин они понять не могут, они уродуют их. Этому научиться они могут. Образование они используют только для совершенствования своей лживости. А мы должны жить, рожать детей, воспитывать их сами, но дуракам их не отдавать. Пусть все видят дурака, какой он есть. Не будет иллюзий.
Олег сел к столу, глубоко вздохнул, провёл растопыренными пальцами обеих рук по волосам снизу вверх и высоко поднял брови.
— Ну а теперь, перед отъездом, я тебе прочту кусок из событий под Красным. Чтобы на такой печальной ноте мы не расставались. Ты увидишь, как сам Бог помогает человеку, если тот достоин.
«После того как Наполеон, в русском походе отличавшийся какой-то парализованностью воли, не воспользовался предложением Кутузова уйти в богатые южные губернии, по пути захватить заготовленные там для него русские склады... Надо сказать, что морозов ещё не было, а французская армия уже бежала. Дисциплина была только в гвардии. Если бы не Кутузов, она побежала бы уже после Бородина. Кутузов собирался дать там ещё один декоративный бой, а потом отдать Москву. Но когда ему сообщили, что Наполеон оставил захваченные позиции, испугался и сам дал приказ уходить к Москве, чтобы всё же заставить Наполеона взять её. Паралич воли, поразивший Наполеона после Смоленска, уже передавался и солдатам. Солдаты, а особенно офицеры, поражённые упорством солдат и офицеров российских, приуныли. Многие не только из армейских кругов не понимали, почему Наполеон не воспользовался прекрасным подарком Кутузова, который под предлогом защиты южных губерний ушёл на Тарутино, в сторону от всех стратегических важных путей, и открыл дорогу на Петербург. Придворная знать и высшее чиновничество северной столицы были уже в панике. Бегство с берегов Невы началось. Единственный, кто не поддавался панике, — Александр Первый, как-то сдерживал он беглецов. Но стоило Наполеону просто двинуться из Москвы в сторону Медного всадника, остановить панику было бы уже невозможно. Русскому императору пришлось бы подписать договор с Наполеоном на любых условиях, а последнему даже не пришлось бы вступать на прешпекты Северной Пальмиры. Осталась одна перспектива для Великой армии: успеть убраться восвояси. И всё как будто сопутствовало этому. Бои со стороны русских фактически не велись, они просто шли вдоль Смоленской дороги по дорогам худшим, чем тракт, и потери несли такие же, как и французы. Маячила перспектива, что к приходу на границу русские при таком преследовании окажутся там с такой же ничтожной армией, как и Наполеон. Но французские базы снабжения будут уже рядом. Любая более или менее крупная попытка окружить врага, тем более захватить Наполеона, тут же пресекалась из штаба Кутузова. Денис Давыдов в примечаниях к своей работе «1812 год» пишет: «Ермолов, следуя после Малоярославского сражения с войсками Милорадовича, отдавал именем Кутузова приказы по отряду; отправляя его, Кутузов сказал ему: «Голубчик, не всё можно писать в рапортах, извещая меня о важнейшем записками». Милорадович, имея под своим начальством два пехотных кавалерийских корпуса, мог легко отрезать арьергард или другую часть французской армии». Этот отрывок говорит, что изворотливую лукавость Кутузов сделал правилом, впутывая в него и своих подчинённых, весьма порядочных и храбрых генералов. Особенно забеспокоился Кутузов, когда ему донесли, будто в Вязьме сам Наполеон. Денис Давыдов пишет: «Прибыв из отряда Милорадовича в главную квартиру, находившуюся в Ельне, Ермолов застал Кутузова и Беннигсена за завтраком; он долго и тщетно убеждал князя преследовать неприятеля с большей настойчивостью. При известии о том, что, по донесению партизан, Наполеон с гвардией уже близ Красного, лицо Кутузова просияло от удовольствия, и он сказал ему: «Голубчик, не хочешь ли позавтракать?» — Олег весь как-то вздрогнул, как бы от прикосновения к чему-то мерзкому, и спросил меня:— Что это значит? Это значит, что Наполеон уже далеко, в районе Смоленска, уже ушёл.
По поводу самого сражения под Красным Давыдов пишет так: «Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное название трёхдневного боя, может быть по всей справедливости названо лишь трёхдневным поиском на голодных, полунагих французов; подобными трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия». Здесь, под Красным, была Раевским предпринята последняя отчаянная попытка пленить если не Наполеона, то хотя бы Нея. Но как под Тарутиным, под Малоярославцем, под Вязьмой, вереницей сбивчивых, противоречивых приказов Кутузов опять запутал свои войска. Солдаты, несмотря на раздетость, порою разутость, плохую еду, рвались в бой. Они знали, что Наполеон ведёт с собою пленных, захваченных под Малоярославцем. Благодаря тому, что французов никто не трогал, они сами решили избавиться от пленных и расстреляли всех их в Дорогобуже. Ней совершенно открыто был выпущен из окружения. А Кутузов якобы по поводу большой победы дал пышное празднество, в результате которого получил титул Смоленского, по своим победным донесениям императору, и огромные деньги от Александра.
