В тот страшный промежуток времени, когда батарея, лишённая возможности отбиваться огнём и ещё потерявшая оглушённого контузией командира была близка к гибели, ход боевых событий предоставил ей спасительный момент. Генерал Ермолов, направленный Кутузовым на разваливающийся левый фланг, проезжая невдалеке, увидел катастрофу. Далеко превосходящие численность защитников батареи французы укрепление уже оседлали.
«Меня послал туда Бог: это был самый страшный момент сражения», — говорил неоднократно этот человек с лицом льва и телом атланта. А писал он в рапорте Барклаю-де-Толли, при котором был начальником штаба, следующее: «Проезжая центр армии, я увидел укреплённую высоту, на коей стояла батарея из 18 орудий... в руках неприятеля, в больших уже силах на ней гнездившегося. Батареи неприятеля господствовали уже окрестностью сея высоты, и с обеих сторон спешили колонны распространить приобретённые ими успехи. Стрелки наши во многих толпах не только без устройства, но уже без обороны бежавшие, приведённые в совершенное замешательство и отступающие нестройно 18, 19 и 40-й егерские полки дали неприятелю утвердиться. Высота сия, повелевавшая всем пространством, на коем устроены были обе армии и 18 орудий, доставшихся неприятелю, была слишком важным обстоятельством, чтобы не испытать желания возвратить сделанную потерю».
Дело в том, что позднее со стороны высших своих руководителей генерал-майор Ермолов подвергался укорам как человек, уклонившийся от прямого своего назначения прибыть на Багратионовы флеши. Именно это обстоятельство предопределило извиняющийся тон рапорта героя своему непосредственному начальнику, героя, отважно спасшего в этот момент высоту и вследствие этого всю армию от полного разгрома. Начало этого разгрома и запланировано было Наполеоном на это время. Весь ход начала боев на Багратионовых флешах и на батарее Раевского развивался как по часам. Ранение Багратиона, контузия Раевского создали все предпосылки для выполнения в назначенный срок разгрома всей Второй армии. Готовилось рассеяние её и отшвыривание в оглушённом виде за Горки, к Москве-реке, в которую впадала Колоча. Кутузову же предоставлялась возможность уйти по Старой либо по Новой Смоленской дороге, прикрытым слабыми краями флангов, а всей армии действительно готовился Аустерлиц. Разгромленный левый фланг был бы вынужден разбежаться, а частично сдаться в плен. Почти не тронутая правая половина русской армии, далеко превосходившая армию Багратиона по численности и артиллерийской мощи, должна была при командовании Барклая переправиться под огнём французских батарей через Москву-реку, бросивши всю артиллерию, все обозы, вообще всё снаряжение.
И генерал-майор Ермолов, старый сподвижник и выученик Суворова, ставил под сомнение этот великолепно разработанный план, который и без того уже спутывал Раевский невероятным упорством своих солдат и личной распорядительностью. Не бросаясь в глаза, он всё утро и всю ночь был именно там, где нужен, говорил и приказывал именно то, что необходимо, и даже сам возглавлял контратаки на своей высоте, как это было под Салтановкой.
Старый воин, опытнейший артиллерист, Ермолов мгновенно приказал двум конноартиллерийским ротам, с ним следовавшим, развернуться и ударить по пушкам французов, уже укрепившихся на Курганной высоте. Надо отметить — и Ермолов это прекрасно знал, — что солдаты Наполеона были не просто великолепно обучены, но и особо предприимчивы. Император, строго требовавший выполнения своих приказов, не обременял маршалов, генералов, а те в свою очередь — офицеров и солдат мелочной попечительностью. Он уважительно и поощрительно относился к солдатской и офицерской инициативе. Поэтому его солдаты и генералы всегда чувствовали себя хозяевами положения, чем превосходили все армии, с которыми приходилось им сражаться.
Не была исключением в этом отношении русская армия, которая фактически ещё не изжила линейной тактики Фридриха Второго, а порою слишком шаблонно придерживалась знаменитого суворовского определения: «Пуля — дура, штык — молодец».
Такая тактика хороша была в сражениях с отсталой, хоть и очень храброй, турецкой армией, которую русские тогда научились громить везде и всюду. Но в Европе, особенно против Наполеона, такое ведение сражений было гибельно. И уже Суворов почувствовал остроту этого положения в Итальянском походе и особенно во время отступления через Альпы. Это видел и молодой генерал Раевский, разговоры которого на эту тему в армии были известны и раздражали многих, в том числе и Кутузова. Старик не любил людей с ярким собственным мнением. Он, как правило, умело выпытывал мнения окружающих подчинённых, но позднее этого собственного мнения не прощал, а тем более действий.
Вот и пришлось Алексею Петровичу Ермолову на свой страх и риск спасать потерянную батарею, а потом неоднократно оправдываться. Так что позднее Денису Давыдову не раз приходилось брать величественного старика под защиту перед российским обществом.
Полковник Никитин, командир артиллерийских рот, во мгновение ока оценил ситуацию, понял начальника и открыл сметающий огонь по французам, оседлавшим Курганную высоту.
Сам же Ермолов во главе третьего батальона Уфимского полка повёл сокрушительную атаку. Бежазшие было егеря пошли за генералом. Генерал-майор Паскевич, командующий двадцать шестой пехотной дивизией, сорокалетний красавец с изысканными небольшими бакенбардами, с живыми тёмными глазами, взглядом стремительным и чётким, с остатками дивизии бросился на французов, засевших во рву на левом фланге батареи. Генерал-майор Васильчиков, стремительный удалец с лицом офицерского заводилы, двумя полками пехоты своей пошёл на правый фланг противника. И драгуны Оренбургского полка встали насмерть между Васильчиковым и Паскевичем. Жестокий этот рукопашный бой принял остервенелый характер. Раевский, о себе, как и всегда, почти не отпускавший ни слова, писал о них: «В мгновение ока опрокинули они неприятельские колонны и гнали их до кустарников столь сильно, что едва ли кто из французов спасся...»
Сам Раевский уже пришёл в себя и шёл впереди своих солдат и одновременно отдавал приказания, не выпуская из внимания ни одной мелочи из происходящего вокруг. В голове звенело, лицо его было залито кровью. А Ермолов, широкоплечий разъярённый гигант, отчаянно дрался уже на самой батарее.
«Он был среди нас как Самсон», — говорил не раз потом Раевский.
Оба генерала были знакомы ещё по Персидскому походу 1796 года.
Генерал от артиллерии Алексей Петрович Ермолов родился весной 1777 года, на шесть лет позднее Раевского. Родился он в небогатой дворянской семье на Орловщине, в той самой глубине России, в глубине её души, культуры, жизненного уклада и склада характера, которую до самого 1928 года называли Великороссией. Он был типичный — и внешне и по натуре — великоросс, то есть принадлежал к тому ядру народа русского, вокруг которого собралась и очухалась после татарского погрома, а потом и сплотилась та часть Руси, которая отличалась деятельностью, невозмутимостью, широтой характера и умением не падать духом при любых обстоятельствах. Москва и напиталась этими могучими соками народного нутра, выжила ими, на них взросла. А Петербург их подмял и принялся оттеснять от первых мест в хозяйствовании и в делах государственных, зная, однако, что на этих людей в любую минуту можно положиться. В Петербург, этот город с лукавым названием, слеталась со всей империи самая предприимчивая в административном духе публика, самая авантюрная, самая безразличная к простому люду и самая поверхностная, но и в то же время самая изворотливая в достижении своих личных интересов. Этот город быстро принялся высасывать из окружающих городов, городков, сел, деревень наиболее одарённую личность, раздавливая её в холодных, нелюдимых улицах своих и в переулках, лишая всех именно признака личности.
Ещё в ребячестве Ермолов был записан в полк и в пятнадцать лет уже стал капитаном. Он воевал в Польше, участвовал в странном Персидском походе, который предпринимался Павлом Первым для вроде бы защиты местных жителей от грабителей с горных пустынь и долин Ирана. За связи с кружком вольнодумцев был он арестован в 1798 году и сослан в Кострому, а после удушения Павла Первого из ссылки возвращён. В первую войну с Наполеоном командовал мастерски артиллерией авангарда. Будучи начальником штаба Первой Западной армии, вопреки желанию Барклая, настоял на объединении двух искусственно разобщённых русских армий. Во время Бородинского сражения отважно выполнял, а порою и дополнял, изменяя, приказы Кутузова, при котором в то время постоянно находился некий «чёрный маркиз». От влияния этого «маркиза» — кстати, исчезнувшего после бегства Наполеона из России, — Ермолов как мог и спасал престарелого и быстро утомлявшегося главнокомандующего.
