По натуре Рыков был человеком жизнерадостным, весёлым, остроумным, но на серьезные темы говорил далеко не со всяким. В последние годы жизни характер его заметно изменился. Появилась некоторая раздражительность, замкнутость, видна была неудовлетворённость.
Вероятно, в 1935 или 1936 году, придя с какого-то заседания, отец рассказывал матери, что к нему подошел К.Е. Ворошилов и спросил, что с ним, не болен ли он? Всегда он был весёлым и общительным, а теперь стал угрюм, замкнут и выглядит плохо. Отвыкший от чуткости товарищей, отец заплакал при этом вопросе и теперь говорил матери, что ему стыдно, что его нервы сдали. Он прибавил: «Как люди не понимают, что в обстановке недоверия, отчуждения, враждебности нельзя быть другим. Чего от меня хотят?» На пленумах (1936–1937) этот случай был истолкован так, что Рыкова угнетала его «двойная жизнь», предательство, измена.
Не могу забыть, как однажды (кажется, в 1931 или 1932 году) мы с отцом были в ложе Большого театра. Туда пришел Сталин в сопровождении Кагановича, Молотова и ещё нескольких человек. Других не помню. О чем зашёл разговор, не знаю, видимо, не вникала в это. Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда остальные как будто набросились по команде на Рыкова, все заговорили сразу громко, резко, зло. Отец замолчал, сел в углу. Видно было, что он просто вынужден замолчать. Вид у него был почти жалкий. А у меня, подростка, тогда появилась злость на отца — почему он позволяет так с собой обращаться. Ведь я помнила недавние времена: 1927 год, XV съезд партии, когда все эти люди — товарищи собирались на квартире у отца для деловых разговоров, были дружественны, доброжелательны, весело шутили. Помнила, как проводили вместе отпуска (кроме Сталина).
После 1930 года у нас почти никто не бывал. Дольше других бывали профессор Б.И. Збарский и архитектор Б.М. Иофан. Это были чисто бытовые знакомства. Бывали родственники: сестра отца Ф.И. Николаевская, её дочери, сестра матери Е.С. Толмачева с мужем, брат матери Ф.С. Маршак и его жена[47]. Очень редко заходил кто-нибудь ещё. О Томском и Бухарине отец как-то при мне сказал матери, что им лучше не встречаться. И они не встречались, разве что случайно.
Не помню, когда и при каких обстоятельствах отцом было сказано, что когда у них было свое мнение, то они открыто с ним выступали и его отстаивали, но когда отказались, то не только на словах, но и на деле.
В 1936 году летом Рыков был в командировке по делам Наркомата связи в Сибири и на Дальнем Востоке. Ездила с ним и я с условием выполнять обязанности машинистки. Всегда я присутствовала при разговорах в вагоне, ездила на объекты, кроме оборонных. Все разговоры с местными работниками касались исключительно связи, в подавляющем большинстве — техники: какая аппаратура есть, какая нужна и т. д.
Помню, проезжая над Байкалом, отец обратил внимание на то, что по пути видны были остатки крушений поездов. Точно слов его не помню, но сказано было что-то в том смысле, что это, видимо, следы вредительской деятельности троцкистов, об аресте и содержании обвинения которых Рыкову, должно быть, было известно. Да, кажется, и в газетах об этом писали.
Вернулись мы в Москву числа 19–21 августа. В ближайшие дни на процессе были названы имена Бухарина, Рыкова и Томского как людей, связанных с троцкистами.
Живя за городом, я отца не видела до 23 августа. (Помню и называю точно, так как в этот день мне исполнилось
20 лет.) Это было, наверно, воскресенье, мы были на даче в Валуеве, где жили с 1921 года. У меня гостила приятельница по институту А.А. Миллер-Коник. С отцом были Ф.И, Сотников (прикомандированный к нему ещё Ф.Э. Дзержинским из числа латышских стрелков, а в то время — секретарь) и шофер из Наркомата связи, кажется, Вилков, а может быть, Жуков. Отец был очень угрюм, задумчив. Все время один ходил по саду, ни с кем не разговаривал. Даже сорвавшийся с привязи медвежонок, подаренный отцу на Дальнем Востоке, натворивший множество бесчинств, не вывел отца из его напряжённого состояния. Ему, видно, было досадно, что возня с поимкой зверька мешает думать. Кажется, в этот день стало известно о самоубийстве Томского или об этом зашла речь. Рыков сказал: «Дурак. Он положил и на нас пятно» — и что-то в том смысле, что это можно расценить как признание вины.
Через несколько месяцев, во время пленума, нам с матерью пришлось напомнить Рыкову эти слова, так как он сказал что-то вроде: «Надо все это закончить, пустив пулю в лоб…» Мы потребовали, чтобы он до конца боролся с ложью, доказывал свою невиновность.
Сообщение о том, что следствие не подтвердило связей Бухарина и Рыкова с троцкистским центром, не удовлетворило отца. К сообщению он отнёсся насторожённо, но что говорил по этому поводу, я не помню. Всё-таки он стал несколько менее угрюм.
От Ягоды, который был до 1930 года очень близок с ним, а потом резко переменил отношение, отец не ожидал смелости, самостоятельности (в решении его вопроса).
В связи с этим мне припомнилось: поздней весной 1935 года в клубе школы ВЦИК шел спектакль в честь К.Е. Ворошилова. В одном ряду с нами сидел Ягода с женой. Оба они делали вид, что не видят нас, не здоровались. Отец обратил на это внимание. Когда же в зал при полупогашен- ном свете на свои места в первом ряду входили члены Политбюро, из их строя вышел Орджоникидзе, миновал разделявшие нас 7–8 рядов, подойдя, обнял меня, пожал руки родителям, спросил что-то о здоровье, делах. По тому времени это было даже как-то демонстративно.
Как-то мать стала укорять отца в том, что он отошёл от политической жизни, стал «делягой», зарылся в свой наркомат, не ездит на заседания ЦК, перестал быть политическим деятелем. Он ответил ей дословно: «Не могу туда ездить. Мы теперь собираемся не дела решать, а бить себя кулаками в грудь, заверяя в верности Сталину». Это было сказано с такой внутренней силой и горечью, что слова навсегда остались в памяти.
В октябрьские дни 1936 года Рыкову, ещё жившему в Кремле, был прислан пригласительный билет на торжественное заседание в Большом театре. Машина была уже у подъезда, он совсем собрался, а билета не оказалось на месте. Пока мы с матерью перерывали все в квартире, отец очень нервничал. Он говорил, что сейчас его отсутствие будет истолковано как демонстрация, что из этого может быть сделано что-то важное, серьезное, обвинят его в чем угодно. Билет нашёлся в кармане пятилетнего племянника матери, который припрятал его из-за красной обложки с портретами Ленина и Сталина… Несмотря на природный юмор и любовь к детям, Рыков смеяться не мог.
Вскоре (после Октябрьских праздников) позвонил Горбунов из хозуправления и передал через меня, что отцу предоставляется квартира в так называемом Доме правительства, куда мы и переехали, кажется, в ноябре 1936 года.
Точно не помню, когда Рыков был снят с поста наркома связи. Он бодрился, говорил, что скоро дадут другую работу, ведь он кандидат в члены ЦК.
Как-то шутя я сказала, что теперь работаю и могу взять родителей на иждивение. Хотя всякие шутки у нас в семье были приняты, на этот раз отец мне ответил шутливо, но с внутренней гордостью, что, мол, уж как-нибудь обойдутся без меня, они у государства заработали и государство обеспечит их старость.
После выезда из Кремля Рыков, помнится, ещё недолго оставался на работе. Перестав работать, он совершенно никуда не выходил из квартиры. Не помню, был ли это официальный домашний арест. Вскоре стали поступать пакеты то из ЦК, потому что они были в красных конвертах, то ещё откуда-то. После я поняла, что из НКВД. На столе отца эти бумаги лежали очень высокими кипами. Однажды, убирая в комнате, я стала читать лежавшую сверху бумагу. Это были показания против отца бывшего его секретаря Е.В. Артеменко, «тети Кати», как я привыкла называть её с детства. Они произвели на меня впечатление какого-то ужасного злого бреда. Чудовищней всего было то, что это писала «тетя Катя», человек, знавший отца с юности, значит, человек, заведомо лгущий, беспардонно, казалось, с упоением. Там было что-то, кажется, о выслеживании машины Сталина по поручению отца и тому подобная явная для меня чушь. Заставшая меня за этим чтением мать категорически запретила притрагиваться к этим бумагам, как она выразилась, «грязи».
