Продажно было правосудие: тяжущиеся платили и приказным, и дьякам, и подьячим. Давали сторожам, и денщикам на квас да на пироги.

Старорусские жители жаловались на воеводу, что он, пользуясь ябедами, брал с волостей въезжее, взыскивал кормы, отдавал на правеж по ложным искам, доверял ябедникам, посылал приставов и с ними посылал воеводских людей; эти пристава и люди воеводы под видом разбирательства доносов производили грабительства, а когда оклеветанные ябедниками жаловались воеводе, он сажал их в тюрьму.

Сказывали: в селе Дунилове, когда жители приносили боярскому приказчику свои оброчные деньги, он их не брал, но требовал взъемков и слупов, бил на правеже, сажал в подполье, а зимой в одной рубахе запирал в холодную повалушу. Приказчик брал поборы холстом, сукнами, отдавал насильно за взятки замуж крестьянских девушек.

Значит, недаром пустели посады и села.

Без оглядки, будто от неминучей смерти, бежали голутвенные люди на сиротскую дорогу.

Расцвела живыми расцветами из ярко-пестрых человеческих душ дорога сиротская.

И та дорога сиротская прямиком пролегала на раздольный, приютный, вольнолюбивый Дон.

На Дон, — где по теплым степным берегам раскинулись казацкие донские станицы, прославленные в удалых походах, да и весельем зазвонным, и силищей несокрушимой, и умом отменным, и дарованьями самоцветными.

На Дон, — где пуще всего на свете дорожили вольностью, потому что мудро ценили сокровенные сокровища каждой души, каждого сердца, потому что умели отчаянно любить красную молодецкую жизнь и верный друг верного друга.

На Дон, — куда бежали все, кто не смог снести крепостного гнета Московского государства, кто не смог мириться с княжеским насилием, да боярским произволом, да воеводским зверством.

На Дон, — откуда не было выдачи, где не знали предательства, не ведали измены дружеской, не давали в обиду своих казаков.

На Дон, — откуда звонкими стаями вылетали чудесные, неслыханные песни о привольной жизни казацкой, о славных победных походах, о богатствах полоняночных, о красоте несказанной Дона родного, о дружбе полюбовной, нерастанной, крепкой, о славе молодецкой, разгульной, могучей, о стройных, загорелых от солнца казачках, с льняными косами, с утро-небесными глазами, с вишневыми ртами, с речами распевно-ласковыми, — уговорными, падающими в душу пресветлой звучалью.

На Дон прямиком пролегала дорога сиротская, вольготная.

И по той дороге сиротской бежали на донское казацкое устройство и крестьяне, и холопы, и монастырские люди, и беглые стрельцы, и дети служилых, и даточные, и особенно бежали украинцы: потому что московское правительство не хотело, после присоединения Малороссии, признать Малороссию казацкой страною.

Московское правительство охотилось яро за беглыми, посылая на охоту сыщиков из дворян.

Сыщики из дворян, приезжая в любой уезд, где обнаруживалось скопище беглых, приказывали на всех торгах бирючам кликать клич, чтобы ловили беглых и приводили к ним на расправу.

Пойманных били батогами и хлестали кнутами, водворяя на место жительства. А там, на местах жительства, насильно возвращенных беглых лупили, и издевались в свою очередь, и накладывали двойные повинности.

И беглому оставалось снова бежать. И бежать или на Дон по сиротской дороге, или ближе — в темный дремучий лес — разбойничать. Благо в лесу таких сбегалось немало затравленных.

Так вот просто и составлялась бродячая разбойничья шайка, жившая нападениями в глухие ночи на купецкие караваны с товарами.

В Пешехонье и на Унже велено воеводам созывать дворян, детей боярских и служилых, ездить с ними по селам и деревням, брать там сотских, пятидесятских и десятских, отыскивать разбойников, истреблять их станы и судить нещадно, и казнить смертью и разными муками.

Переполнилась русская земля новым слухом: будто вторая сиротская дорога открылась в низовьях Волги, будто потоками вешними текут удальцы из Воронежа, Тулы, Ельца, Шацка и прочих сельбищ, ища сборного места.

Московское правительство разослало грамоты воеводам городов: Самары, Саратова, Царицына, Черного Яря и Астрахани, чтобы жили с береженьем великим, чтобы находились между собою в постоянных вестях, чтобы отправляли в степи детей боярских и стрельцов ловить беглых людей.

И еще писалось в грамотах: «на Дону собираются многие казаки и хотят идти воровать на Волгу, взять Царицын и засесть там».

В полуторах верстах по Дону, от Черкасска, стоял старый нетронутый лес.

Сквозь коряжины да сучья дубовые, сквозь валежник да заросль тянулась корявая тропинка, продороженная скотом, к круглой поляне, где трава росла густая, вкусная.

Люди не ходили туда из-за сплошной стены колючего терновника, и еще болотины мешали, а сверху шатром раскинулись дубовые ветвины.

Когда свечерилось и пастух с высокого места засвирелил, призывая скот домой, по тропинке к круглой поляне по одному, по два, по три стали собираться молодые донские казаки с загорелыми, веселыми лицами, а пуще валили беглые с сиротской дороги. Собралось всех пятьсот сорок два человека. Иные были вооружены и одеты подорожному. Держались гордо, строго, уверенно. Видно было, что шли на великое раздольное дело, на подвиги молодецкие.

В горящих глазах звенела стремительная молодость, и в упругих движениях чувствовалась отважная сила, готовность к борьбе и ко всяким случайностям судьбы.

А как только пришел еще один казак, пятьсот сорок третий, все сразу встрепенулись, будто соколы взлететь приготовились.

Тихим, но радостным звоном упал в лесную поляну приветный голос пришедшего:

— От неба до земли поклон вашей удалой вольности, братья.

— Здорово, Степан! В час добрый да легкий! Ты с нами! Вот слетелись, — знай — дорогу указывай! Веди напролом голытьбу!

Степан оглядел всех ясно-зорким взглядом, и чудесной радугой вдруг расцветилось его небоглазое лицо:

— Дорогу указывать должно атаману, а каковский я атаман — и сам не ведаю.

— Мы ведаем! Мы тебя избираем в атаманы, Степан Тимофеич, — сочно галдели крепкие голоса сермяжников.

— По воле нашей атаманом будь! Разве зря на сиротских дорогах голытьба орет: выбирай, ребята, Разина Степана, сына Тимофеева, — у него крутая голова на широких плечах и силища матерая. У него — речь величавая, кровь казацкая, вольная, бурливая, а ума-разума на всех нас хватит. Вот тебя, батюшко, и выбираем атаманом. Али сердце голытьбы не чует, кого нам вожаком поставить! Это дело — решенное, полюбовное. Все готовы, знай — веди, ты и в походах бывал.

Степан выпрямился, приосанился, взметнул кудрями:

— Не хочу ломаться, не хочу золотого времячка терять, а хочу только молвить — сумею ли вашим атаманом быть? Хватит ли буйной головушки на дело великое, на почин затейный?

— Сумеешь! Хватит! Выбираем! Ставим! — звенели колокольным звоном переливные восторги.

— Ужо царёво рыло своротим! Сами на трон сядем! Сами управлять будем по-сермяжному! Освободим бедноту крепостную! Приступом остроги возьмем! Князей, воевод, помещиков, дворян, купцов перещелкаем, как орехи! Эй, царская боярщина, берегись: бревнами станем лупить по жирным зарылбам! Отведем свою душеньку за мучительства! Кровь нашу правители да помещики заме-сто щей хлебали, смотри: одни кости остались. Отведаем, похлебаем и мы кровушки господской, сусла боярского. Чем хуже наше брюхо мякинное!

— Ой, шибко весело слушать мне вас, удальцы отпетые, — улыбался солнцем Степан, — знать и впрямь времячко приспело спелое, выросла в лугах трава. Знать и впрямь наш первый путь на Волгу-матушку лежит. Туда и попрем для почина. Волоком с Дону на Волгу попрем. Готовы ли струги?

— Ждут в кустах!

— Коли ждут — не будем томить их. А только сперва наведем ратный порядок. Всех стругов тридцать три.

— Нас здесь пятьсот сорок три.

— Ого! Ладно! Да голытьбы у Телячьего острога ждет сотни три. В струги, что побольше, сядем по три десятка, а где по два. Меня не в счет. Придется со струга на струг то и дело перебегать, речи станут атаманские сказывать, да пуще советы заводить. Остатнее — пособит судьба. Сказано — сделано. Али не так?