Так ехали целый день.

Степан распевал песни, взглядывая ясным соколом на Мейран.

А Мейран боялась от счастья поднять свои тихие бархатные очи, предчувствуя желанный час первых огневых объятий, первых мучительных прикосновений, снившихся так часто утром.

К вечеру спустились в тростниковую долину.

Прискакал к паланкинам вожатый и указал место стоянки.

Принц дал знак — все вдруг стихли и стали прислушиваться.

Из камышовых зарослей далеко разносился протяжный звериный рев полосатых хищников.

И как бы в ответ слышалось мяуканье тигрят.

Над головами пролетели большие ночные птицы, наполняя долину острым, тревожным криком.

Все осторожно стали устраиваться на становище.

Охоту решили начать с чуть рассветом.

Ночь протекла в приготовлении.

Принц приблизился к Мейран и, увидав ее спящей, пошел послушать тигров.

Степан усердно готовил ружье; однако, заметив, что принц отошел довольно далеко, быстрым мягким движением очутился в паланкине Мейран.

Он крепко обвил сильными руками трепетное тело принцессы и пламенными поцелуями зажег незагасные рубиновые костры любви.

Мейран произнесла только одно слово — «аббас», что означало — победитель.

И когда утровеющим заревом солнцевстально улыбнулись облака, а в долине синими кисейными покрывалами плыли туманы, орошая зелень, в тигровом логовище изредка раздавалось затихающее рычание.

Принц и Степан пошли серединой.

Хитрый, жестокий принц Аджар решил убить страшного атамана, за которым неотступно тайно следили придворные и обо всем доносили принцу.

А рабы принца знали про это и сообщали есаулам и самому атаману.

Принц задумал свое.

Степан задумал свое.

Несколько всадников, опытных в тигровой охоте, пошли сторонами травить логовище криками и выстрелами, чтобы загнать тигров в круг, где ждали с ружьями принц и Степан.

В один момент разом зарычали два крупных тигра и один за другим выскочили из логовища.

Принц выстрелил в Степана, — пуля ожгла плечо.

Тигр прыгнул на Аджара, — свалил с ног.

Степан выстрелил в голову принца.

Тигр, увидав брызнувшую кровь, вцепился в горло Аджара.

Другой тигр кинулся на Степана, а тут подоспели охотники, разогнали зверей.

Все вернулись во дворец с мертвым принцем.

Во дворце и в Реште началось смятение: придворные и купцы персидские обвинили Степана в убийстве принца.

Беднота персидская, рабы, гарем многожённый, большая часть дворцовой стражи, все, долго терпевшие жестокость принца, взяли сторону Степана.

Решт всполошился.

Начальники дворцовой стражи поехали по городу и стали призывать жителей к нападенью на вольницу.

Степан кликнул клич:

— Сарынь на кичку!

Удальцы вихрем налетели на приближенных принца.

Завязался бой.

К удальцам присоединились вооруженные негры-рабы, голытьба персидская и часть стражи.

Запылал костром дворец кипарисовый, а перед тем удальцы собрали все несметные богатства принца и уволокли на струги: золото, серебро, каменья-самоцветы, ковры, шелк, бархат, вино.

Не долго бой длился, — не много нашлось защитников у принца.

В шелковый ковер завернул Степан принцессу и унес на свой атаманский струг.

В Реште стоял корабль шаха персидского, и этот корабль, изубранный слоновой костью, Степан сделал атаманским.

Раздулись холщовые паруса, и вольница с песнями тронулась по зыбкой бирюзовой степи домой, на Волгу родимую.

Знатно нагостились, надуванились.

Целый зыбкий день да и ночь пролетную пировали, песни горланили с веселыми неграми, с собой пригашенными, потешались плясками, разводили гульбище во все колокола.

А на атаманском корабле — новом Соколе, в шелковом шатре, на пуховых перинах, подушками обложенная, заплетая свои двенадцать тонких кос, сидела Мейран, будто ночь в горах черноокая, будто заря предрассветная, юная, улыбчатая, — и близкая, и далекая.

Ненаглядно глядел Степан на любимую и ровно не верил чуду дивному, гусли перебирая:

Невестой нарядилась подвенечно Астрахань.

Против пристани у Болдинского устья несметные толпы народищу налезли с утра раннего.

А утро сияло венцом алмазным.

Все, как жениха, ждали Степана с понизовой вольницей из персидского похода, что на весь свет славой раскатился.

На берегу брагу пили, веселились, смеялись, орали.

И всякое цветное болтали. Кто что.

Незрящий человек иной, с посаду царицынского, огненным языком молвил о Степане:

— Сыном, значит, наш Тимофеич Илье Муромцу будет. Всю свою силушку богатырскую Илья Степану в завет отдал.

— Ой, ой! Вот он напролом и идет. Потому верующий в моготу коренную.

— Вон мотри, робя, — гудошники да гусельники выстроились в струнный ряд.

— Пуще всего веселье любит молодецкое, звонкое, людное.

— Золота, серебра да каменьев самоцветных горы у него горные, а сам — слышь — в кармане семишник носит, больше, гыт, не надо. Душе легче, голытьбе нужнее.

— Веселый, размашный, доброты несказанной.

— Чистый ребенок. Глаза, что небо, говор, что песня, поступь лебединая.

— А ударит дубинкой — червонцы посыплются.

— В огне не горит, сабля не берет, пушка обратно ядром палит, топор отскакивает, стрела у ног в землю зарывается.

— Со счастливой долей на веки обручен.

— Отец родной.

— Разве чаяли, что так жить станем, — по вольности сермяжной.

— А вот-те и живем по устройству казацкому.

— Устоять бы только!

— Утолчемся!

— Он заступит.

— Кормилец наш, отец, заступник, великий человек.

— Эх-ма! Степан солнце-Тимофеевич.

Народу выросло плотной стеной. Каждому охота было еще раз увидеть Степана.

Иные за десятки верст притащились ко встрече долгожданной.

— Едут! Едут! Едут!

Раскатился гул, и тысячи глаз метнулись в сторону встречную.

В один отчаянный, радостный вой слились голоса.

Заиграли гудошники, гусельники.

Шапки, платки вверх полетели.

Будто несчетная стая великанов-лебедей, плавно и гордо на парусах с веслами подплывали к пристани струги Степана.

Впереди всех плыл знатный Сокол атамановский. На самом носу Сокола огнем горела огромная медная пушка, а на пушке верхом сидел Степан в красном одеянии, распевая веселую песню.

Три мачты с парусами были ярко расшиты пестроцветными шелковыми персидскими тканями и дорогими шалями.

На переднем парусе вышиты золотом слова:

«Здравствуй, вольный народ, астраханский». Алым бархатом затянуты борты Сокола, пол устлан коврами, канаты, веревки обернуты в цветистые ткани.

У бортов чернущие негры сидели, зубы улыбками оскалив.

На корме, под пышным балдахином, в нарядных кафтанах, на узорных подушках сидели удальцы и махали шапками народу астраханскому.

Около ног Степана, в желтой, полуоткрытой палатке, расшитой золотым шнуром, сидела на синей высокой подушке персидская принцесса, сияя бриллиантовым на голове полумесяцем.

— Ишь ты, ох, ох! — охали в воздухе удивления, — ох, ох!

— Цельной кораблище припер!

— Персидской выделки!

— Паруса шелковые!

— Сам отец на пушке сидит!

— Хорошо сидит.

— Не шелохнется.

— На нас глядит.

— Девка, мотри, девка персидская у ног сидит.

— В гости едет девка.

— Ох, ох, и какие-то чернущие люди с ним.

— Это негры. Бывали у нас такие. Может, индейцы.

— Ну и добра везет!

— За добром гонял.

За Соколом стройной вереницей тянулись другие струги, искусно изукрашенные персидским богатством.

А когда вся соколиная стая сошлась у пристани, то невиданная красота поразила всех.

И долго никто не мог тронуться с места.

А Степан, сидя на пушке, пел в народ: