Алёна зарыдала:

— Нет у меня мужа… нет… не жена ему… нет…

Корнило вздохнул:

— Ох, господи праведный! И верить нельзя, — ужели от жены отрешился?

— Отрешился… — горевала в слезах Алёна, — ой, беда какая пришла…

— А ты, голубушка, погоди убиваться, — раскидывал умом Корнило, — погоди маяться. Степанушко буйный человек, сама знаешь, — ужо буйность минует, дух смятения успокоится, благодать божья снизойдет, и он, твой муженек преславный, образумится, опомнится, да снова шелковым, заботным станет. Ведь знаю, что любит он тебя, ой, любит и деточек шибко любит. Поди, как ему, сердешному, ребяток увидеть хочется, — вот бы и пришел домой на ребяток поглядеть, дитенки ждут не дождутся.

От блаженных утешений старика отлегло сердце Алёны:

— Поведу их скоро…

— В Кагальник? — ловил предатель врасплох.

— Нет… еще не знаю.

И вдруг как бы спохватилась!

— Еще не знаю… поведу ли.

— Дело твое, голубушка, — направлял на свою черную дорогу Корнило, — как ведаешь — так и поступай. А мой совет послушай: веди скорей ребяток к Степану — скорее он успокоится, образумится. Ой, как на дитенков, на тебя, красавица обиженная, поглядит, — сразу с божьей помощью свое отрешенье забудет, сразу женой-лебедушкой назовет. Да еще, увидишь, прощенья у тебя за обиду молить станет. Помяни слово мое, что я тебе правду говорил. Вот, Алёнушка, приходи с дитенками в монастырь наш, там в субботу всенощная большая, там помолимся о спасении душ наших грешных, там и побеседуем. Запомни, голубушка: в субботу — всенощная. Запомни. Ну, матушка, прощай-ко, иди себе в хату, да хранит вас всех господь многомилостивый.

Согретыми, облегченными шагами ушла Алёна.

— Господи, благослови, — вздохнул Корнило.

В субботу колокол монастырский ко всенощной ударил.

— Господи, благослови, — перекрестился предатель, хлопотливо бегая по большому церковному двору, налаживая последние приготовления.

Здесь, в мужском монастыре, что стоял между Черкасском и Кагальником, тайно проживали, под видом монахов, царские стрельцы да сыновья бояр московских.

А в подвале церковном хранилась кованая железная клетка.

В конюшнях монастырских кони ржали.

Оружие в святых кладовых хранилось.

Корнило Яковлев с боярином Родионом Стрешневым, из Москвы от царя присланным, сновали по келиям, проверяя порядок.

Предатель потирал дрожащие холодные руки:

— Ну, боярин, кажись, с божьей помощью, все изготовлено ладно. Блесной засаде у нас без малого сотня скрыта, да полсотни рассыпано следить; а много ли со Стенькой из Кагальника выползут? Я смекаю, что самая малость.

— А ежели много? — опасался Стрешнев.

— Тогда отложим, — тер руки Корнило, — тогда обождем до часа благословенного, на рожон зря не полезем; а то лящей беды столь наживем, что в крови захлебнемся от резни разбойничьей. И так выходит, ежели Стеньку изловим да увезем, — надо будет стрелецким отрядам скорей подступать к Кагальнику и взять воров врасплох.

— Для Кагальника войска хватит, — разглаживал бороду Стрешнев, — лишь бы удалось Стеньку изловить да в Москву доставить. А еще бы господь пособил Ваську Уса, дьявола страшенного, поймать.

Корнило смотрел на паперть:

— Православные молиться идут. Того гляди Алёна с ребятами пожалует, а ежели с дитенками, — уж, стало быть, за ней странник Фролка, али другой кто, придет и поведет на место тайное. Ух, и хитрая, упорная бабенка, — даром, что отрешенная, а за Стеньку головой стоит, всех нас остерегается, проклятая. А это ведь я постарался — надоумил ее сегодня ко всенощной прийти с ребятами, — так, мол, люди не заметят, куды ребят ночью повела. Ну, она про себя и поняла эту уловку. Вчера к ней Фролка приходил под окошко, опять за милостыней, и тут они, значит, уговор учинили.

— Слушай-ко, атаман Яковлев, — забеспокоился боярин, — а может, баба Стенькина до церкви не дойдет — свернет в сторону?

— Ххе-хе, — хихикал предатель, — за каждым ее окаянным шагом следят — донесут живехонько.

— Ну, Корнилушко, — обещал Стрешнев, — и будет тебе награда из казны царевой превеликая и почесть знатная, милость государева. Сам знаешь, какой я добрый друг царю-батюшке Алексею Михайловичу, — сам тебя и покажу перед светлыми очами святого кормильца всея Руси.

— По царскому, государеву наказу, — крестился дрожащей рукой предатель в сторону алтаря, — изловим мы, с божьей помощью, вора-разбойника Стеньку, еретика, богоотступника, анафему. Посадим лютого зверя в клетку железную, да в подарок царю, государю великому, богом хранимому, на Москву отвезем. Помоги нам владыко, вседержитель небесный, и церковь святая, нерушимая. Ведь сыздавна наша православная церковь служила царю-батюшке, помазаннику божьему, и молилась за нас грешных, верных царевых слуг. И, благодаря господу, все шло чинно, как надо нам, пока вор-Стенька со своей сермяжной вольницей не нарушил праведного жития. А вот ныне пришел благословенный час совершиться, с божьей помощью, великому делу — здесь, у стены монастырской…

В эту минуту черным ветром налетел монах:

— Уследили… жена Стенькина с двумя ребятами в монастырь шла… оглядывалась… к ней странник подошел хромой… милостыню подала… по его дороге и свернула на Кленовую балку… туды идут…

— Господи, благослови, господи, благослови, — торопливо крестился предатель, — вот хитрая, окаянная баба.

— Господи, помилуй, помоги, — крестился боярин.

Прибежали еще два монаха:

— Уследили верно… Стенька вылез из городка с пятью разбойниками… а за ним выползли еще трое… и Васька Ус там… из разговоров слышно было… На Кленовой балке, в лесу сидят… поджидают, табак курят… наши окружают… змеями ползнем-ползут… окружают…

— Господи, благослови! — молился предатель, — господи, помоги, даруй победу нам. Церковь святая! Их, стало быть, только восьмеро, а девятый Фролка с Алён-кой. Ну, благодать, ну, спасенье.

Все бросились по келиям за стрельцами, боярскими сыновьями, монахами-помощниками.

— Будьте настороже.

— Выходите за ограду.

— Коней готовьте.

— Клетку железную везите.

— Ждите приказу.

— Все тайно делайте.

— Бегу на колокольню, пущай в большой колокол ударят, чтобы шуму да криков не слыхать было в лесу, ежели заорут разбойники.

— Беги и другим колокольням тайно накажи от атамана Яковлева. Попам про это скажи. Попы постараются.

И чернота ночная скрыла предателей. Ударил большой монастырский колокол.

— Господи, благослови, — шептал трясущийся Корнило, пробираясь на Кленовую балку кустами с черными людьми.

Скоро несколько режущих голосов простонало в лесу:

— О-о-о-й… О-о-о-й-и…

— Степа-а-а…

— О-о-о… а-а… — неслось эхо смерти.

— Чуйте, братья! — вскочил Степан и опрометью бросился на крик.

— Спасай!

— Спасай Ваську!

И когда один за другим кинулись на помощь удальцы, разбившись поодиночке, из засады выскочила стая черных воронов и вцепилась в добычу.

В миг единый ощетинились монахи ножами, топорами и зарезали, зарубили шестерых удальцов.

— О-о-о… прощай, Степан, — доносилось издалека, куда ушел Васька Ус с Черноярцем встречать Алёну.

— Палачи! Предатели! — рычал Степан, разрывая, как нитки, веревки, на него набросанные, размахивая кистенем по вязким головам озверелых врагов ночных.

— О-о-о-о… — стонала тьма.

— Степан-ан…

— Прощай-ай…

— Степан… Сте…

— О-о-й…

— Прощай… а-а-и…

И верещавший голос предателя:

— Режь… руби… дави всех, окромя Стеньки… В мешок Стеньку… в мешок… Вяжи его, вяжи… Давай клетку… Вези. Лупи веревками, присмиреет анафема… злодей… еретик… Попался!..

Сквозь звон колокольный всех церквей гулом подземным стонал связанный в мешке, бьющийся в веревках Степан:

— Ой, да беда навалилась… Ой, лихая беда… Прощай.

Васька Ус, прощай, моя вольница вечная… Предал палач Корнилко… Продал, палач, мою голову. Да не продать ему, палачу цареву, воли голытьбы…