А пуще всего чугунники верили в ведовство.

Среди них ведуны и ведуньи таинственно вершили свои ведовские дела, нагоняя вокруг страх и тревожную загадочность судьбы человеческой.

Особенно прославилась у чугунников киевская ведунья, будто прилетевшая с ветром из Киева.

Киевская ведунья поселилась в дупле у Молодецкого Камня.

Ходили слухи про нее разные. Кто говорил, что у нее только один глаз на лбу и птичий нос, кто будто видел ее летающей по ночам над Волгой белой птицей с долгим хвостом, кто будто слыхал, как она плачет на берегу, призывая суженого.

Но все знали, что ее ведовство отменное, верное. Все наветы ее и все предсказания сбывались неотступно.

Однажды к чугунникам приехал тайно знатный гость Степан Разин.

И захотелось Степану увидеть киевскую ведунью, погадать о судьбе своей мятежной.

Ровно в полночь глухую подошел Степан к дуплу, постучался бодажком.

Высунулась киевская ведунья из дупла, взглянула на Степана, узнала его, обрадовалась, стала звать к себе в дупло. Полез Степан в дупло, а там дыра в землю со ступеньками. Спустился Степан в просторное подземелье. Диву дался от красоты около.

Все стены и потолок были изубраны яркопестрыми шелковыми тканями. На тканях травы-коренья висели. На полу ковры пестрились с подушками. В одном углу красночерная птица сидела, и огромные глаза ее синим огнем горели.

В другом углу теплился светильник.

Взглянул Степан на ведунью — видит: стоит перед ним стройная, смуглокожая с чернобархатными глазами красавица и смеется белым, теплым смехом.

Долго и близко смотрел Степан на киевскую ведунью. Потом сел на узорную подушку.

Ведунья трижды обошла Степана вокруг.

И когда обходила, Степан заметил, что стан у ведуньи изломно-гибкий, а голые ноги смуглы и подвижны.

Удивленный Степан сидел отуманенный чарами ведуньи, ждал слов, потому что сам не знал, что можно говорить и — главное — нужно ли ему говорить.

Ведунья достала кубок, налила зеленого до краев зелия, положила травы, прикоснулась губами к зелью, и, смотря прямо в глаза Степану, стала говорить:

— Меня зовут Лебедия. Прилетела я к твоему сердцу и села на причаленку прислушаться. Твою судьбу узнать атаманскую, твои деньки сосчитать разгульные. Чую я глазами души правду сущую. А и ждет тебя слава великая заморская, да и тяжкий конец. И тому тяжкому концу поможет одна царица. Две царицы будут у тебя. Одну ты загубишь, а другая — тебя. Берегись этих баб, опасайся. На! Выпей за долю свою кровавую! Забудь о царицах, а то обидишь меня кручинную, одинешенькую Лебедию. Пей!

Вздрогнул Степан. Выпил кубок до дна, вскинул кудрями, любовно взглянул на ведунью и бодро, легко вздохнул.

— Эх-ма! Да нешто и впрямь я затуманился о дорогах своих всеравношных. Али я не за молодость, да не за хозяйку выпил крепкого зелия. Стану гостем, коль приятен.

Ведунья налила еще один кубок зелия. Отпила сама и подала Степану.

Степан разом осушил.

Лебедия обвила его шею нежными голыми руками:

— Возьми гусли и пой, а я буду слушать и любить твою судьбу атаманскую. Степан пел:

И в пьяном, затуманном бреду о песне-были думал, что в душе своей, как зерно на ладони, нес.

В сладкой дурманной истоме лебединых ласк Степан забылся…

А завтра…

Завтра — утреннее солнце, веселый крик птиц, свежий ветер и молодость разгонят дурман, и когда над долиной заиграет на тростниковой дудке отдохнувший за ночь пастух, — перемешаются кручины с весельем, слезы со смехом, вечер с утром, неотзовность с надеждами, волны с веслами, паруса с лебедями, туманы с солнцем, топорики с кумачовыми рубахами, кудри со свистом.

Степан очнулся в подземелье у чугунников:

— Ишь ты, не то сон видал, не то явь принял, — будто в гостях у ведьмы киевской судьбу разгадывал, а, видно, не мне да и никому судьбы человечьей не разгадать.

Шибко хотелось Степану вперед заглянуть, чтобы верной дороги держаться, — оттого и метался он, оттого и раскачивался на качелях душевной мятежности.

Знать желал: так ли, не так ли великое дело ведет, и что сулят пути неведомые.

И вдруг вскидывал кудри:

— Али впрямь лучше не думать, не гадать, не туманиться, а, как скатерть самобраную, развернуть судьбинную долюшку-волюшку да ждать, что будет. Эх, ма!

И Степан развернулся.

Он созвал на гору всех чугунников из всех подземелий.

Вылезли чугунники косматые, чернолапые, в волчьих шкурах, в спутанных бородах, одичалые, мычащие, зверолобые, вылезли с чугунными большими кистенями, с дубинами.

— Эй вы, чугунники, — вскочил на пень атаман, богатырской рукой указывая в низовье Волги, — вот там, где небо с землей сходится, — туда наша вольница путь держит, туда вас, чугунники, с собой гостить зову на пиры бражные, на разгул развеселый, на расправу с теми, кто вас в берлоги загнал, зверью уподобил. Там — города богатейшие, города торговые, там — золота, серебра, каменьев самоцветных, шелка, бархата да сапог сафьяновых, да девок румяных, да вина заморского и боярских шей — превеликие множества. Туда и зову гостить, чтобы вы, чугунники, хоть разок в жизни отведали, как в хоромах сладко спать в обнимку с девками по-боярскому, как в хоромах сладко жрать пироги с изюмом да вином запивать, как в хоромах легко ходить в бархате, в сапожках, в соболиных кафтанах по-боярскому. Надо же вам, чугунники, хоть разок в жизни почуять себя в человеческом образе, в оправе господской. А то век скотами в барских конюшнях прожили да в подземелья с горя зарылись, будто и не люди вы. Очухайтесь! Давайте-ка, голуби, сядем с нами на струги быстрые да поглядим то самое место, где небо с землей сходится, где на приволье знатно отгостим, а там поминай, как звали-величали.

Будто стадо коней, встрепенулись, заржали чугунники и всем скопом рванулись за атаманом.

Грохочущим рокотом раскатывались громадные громы грозной грозы.

Грррррррррр.

Барабанным боем барабанило небо костлявыми скелетными руками молний.

Грррррррррр.

Дробной дрожью дрожали обрывы беременных берегов.

Грррррррррр.

Волга стонала в бушующих гривах бешеных волн.

Хлесть-в-хлесть!

Хлесть-в-расхлесть!

Хпесть-в-перехлесть!

Шорохом шумным шептали испуганные деревья, качая склоненными вершинами:

— Ш-ш-ш-ш… так по всей земле нашей гроза шагает.

— Ш-ш-ш-ш… так по всей земле от Белого моря до Черного.

— Ш-ш-ш-ш… так по всей земле от Сибири до Киева.

А гром как рявкнет:

— Чего шепчетесь, старухи, ведьмы!

Грррррррррр.

— Ой, батюшко, не тронь, не греми, не грози, не рычи.

— Ш-ш-ш-ш… так по всей земле… так по всей земле…

— И все — нипочем. Все — не надо. Все — не то. Все — не тут. Все — не эдак. Все — конец мира. Все — сызнова. Все — на иной лад.

— Эх, матушка, эх, кормилица, эх, растрепалась, замаялась под вихрем разгайным.

— Чур-чур-чур-чур.

— Ой-ой-ой! Береги башку! Темень ярая!

— Держись за уши! Свалит вихорь.

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш.

— Ох, а ночь-то. Ну, и страшенная. Ой-ой!

— Цивь-тью-циннь, — резнула молния по черному брюху.

— Гррр-ахх-гррр!

— Урррррррр, — урчало в долинах.

— Хлессс-балмм-лнай-хлессс, — хлестались хлестко о берег волны.

Разволновалась, разгулялась Волга вольная, размоталась разгайная, буйная.

Ббух! Треснулось дерево высоченное.

Обруснуло кого-то. Только спискнуло. Беда.

С корнем выворотило.

С горы камень оборвался. Бухнул в воду.

Шатануло утес.

Шарахнуло в гриву боровую.

— Шибануло в лоб — мась его яры!

— Ишь ты, леший, ишь ты, окаянный!

— Чур меня! Чур меня! Чур меня!