— Так, может, за машиной побежать?

— Побежали уже! Думаешь, тебя дожидались?

— А где Ляля?

— К ней нельзя! Соображать надо!..

Но я уже не слушал Клавдия Федоровича, побежал к дому со стороны бокового окна, взобрался на пень, с которого наблюдал уже однажды за Фролом, когда тот созерцал икону Рублева.

Ляльки в этой комнате не было. Скорей всего она в летнике, где прохладнее и комаров меньше… И тут я услышал голоса — встревоженный Темы и отрешенный от всего земного Аполлинарии Васильевны:

— Бог дал, бог и взял, батюшка Тимофей Павлович, — вразумляла Тему Аполлинария Васильевна. — А ты иди, не маячь тут и громко не говори, чтоб она тебя, беспутного, не слышала…

— Да как же вы так спокойно рассуждаете? Мне-то она тоже не чужая! — распинался с фальшивой тревогой в голосе Тема.

Я почувствовал, как вся кровь ударила мне в голову. Глаза стал застилать багровый туман.

— Да уж куда родней! — услышал я ответ Аполлинарии Васильевны. — А только как пришел сюда, так и иди отсюда. Сейчас Фрол с Клавдием придут, мигом тебя выставят!

— Вы мне не угрожайте! — захорохорился Тема. — Я тоже к этому имею отношение!..

— Отношение имеешь, а совести не имеешь, — уже рассердилась Аполлинария Васильевна. — А то вон студентов-комсомольцев с Борькой крикну, они тебе живехонько морду начистят!

Тема плюнул и, внешне раздосадованный, но с тайным удовлетворением, которое так и светилось у него в лице, вышел из комнаты в сени. Я соскочил с пенька, обошел дом и встретил его на улице.

— А-а, Боря… — безразличным голосом рассеянно заметил Тема. Только сейчас я понял, почему он меня не боится. Я про него знаю все или почти все, а Тема — о моих знаниях — почти ничего, хотя наверняка о наших отношениях с Лялькой догадывается.

Я не хотел, чтобы он возле дома сейчас поднял крик и потревожил Ляльку.

— Нам, кажется, по пути? — сказал я, увлекая его от дома на тропинку.

— По пути, по пути, — ответил он машинально, лишь бы отделаться от меня. Глаза его бегали по сторонам, как будто кого-то искали. Но уже в следующий момент Тема насторожился: — Ты… Ты это чего?.. Что у тебя в кармане? Нож? Слышишь? Брось нож! Я тебя на десять лет закатаю! У меня все министерство юстиции — друзья! Меня так просто не возьмешь!..

— Зачем же вас брать, Тимофей Павлович? — отрезая Теме путь к отступлению, убийственно спокойно сказал я.

Это-то мое спокойствие его и напугало. Меня жгла изнутри такая решимость, что Тема понял: живым ему отсюда не уйти. Но он еще попытался наступать:

— Но-но-но! Полегче! Сделал ребенка, а теперь на других валишь. Да я против тебя сто свидетелей приведу! Если хочешь знать, она сама ко мне лезла! Мало ли девчонок с пожилыми живут! Ты, сопляк, не понимаешь, а им это надо!..

Я молча нанес ему удар «майя-кери», после которого любой другой уже лежал бы, но широкозадый Тема оказался удивительно устойчивым. Всхлипнув, он лишь пошатнулся и вдруг завыл по-бабьи тонким голосом, тыкая впереди себя волосатыми кулаками.

Коротким ударом «уро-кен», что в переводе означает «перевернутый молот», я заткнул ему глотку, и Тема, хватая воздух открытой пастью, стал валиться на землю.

В тот же миг за моей спиной раздался истерический женский голос:

— Скорей! На помощь! Он его убивает!..

Прямо на меня выскочила растрепанная Симочка, а за нею целая толпа каких-то малознакомых мне парней и мужчин.

Я мог бы уложить каждого, кто посмел хотя бы приблизиться ко мне, но в этом уже не было никакого смысла.

Не сопротивляясь, я позволил взять себя с двух сторон под руки, как вдруг на тропинке показалась Аполлинария Васильевна.

Стиснув худые жилистые руки на груди, она с безумными глазами, пошатываясь, медленно приближалась к нам. Рот ее беззвучно кричал, и было жутко видеть и не слышать этот крик.

Наконец она смогла говорить:

— Люди добрые!.. — Икону святую!.. Христа в силе!.. Унесли!..

Вся вторая половина лета прошла для меня в «местах, не столь отдаленных»: так я заплатил за удовольствие «начистить морду» Теме. Юристы разъяснили: если бы не капитан Куликов и не Атаманов да не свидетели Фрол и Клавдий Федорович, рассматривал бы я «небо в крупную клетку» не менее двух лет.

Все это время Ляля болела, и я лишь изредка, урывками, узнавал, где она и что с ней. Два месяца больницы — дорогая цена за то, что она с собой сделала, точнее — что сделал с нею Тема. А кто измерит то горе и ту боль, какие нам с Лялей пришлось пережить из-за этого негодяя?

Как далеко позади осталось и Костаново и все, что там происходило, веселое и грустное, радостное и тревожное!

В школе, которую строил наш студенческий отряд, сейчас уже учились ребята… Дядя Фрол и тетя Маша наездились из Костанова в город к Ляльке в больницу, вместе с Клавдием Федоровичем сделали все, чтобы Лялька не отправилась на тот свет.

Выйдя из заключения, я уже несколько дней работал на железнодорожной станции, разгружал вагоны с лесом: за срочную работу да еще в ночное время хорошо платили: Ляле необходимо дополнительное питание, соки там, витамины всякие… Ходил я к ней в первый же день, как освободился, вместе с Фролом и тетей Машей отправил с нянечкой передачу, но от Ляльки даже записки не получил.

А может быть, это и правильно: сейчас я, не то что переписываться с Лялькой, видеть ее не хотел. Только и пришел навестить, потому что она в больнице…

Но вот дядя Фрол и тетя Маша проявили вдруг ко мне такое внимание, что я мысленно только руками развел. Я думал, они до конца своих дней не простят мне мое буйство, ничуть не бывало: встретили, как родного, все поняли, из-за чего я «полез на рога», по-прежнему считали близким, родным человеком. Фрол до того озаботился моим будущим, что по Лялькиной просьбе сплавал на лодке к островам и забрал ее акварельный портрет, что я писал, а вернувшись в город, передал этот портрет, как самую удачную мою работу, в студию Дома культуры, где я учился живописи, и там же записал меня в вечерний университет культуры, чтобы я посещал лекции по истории и философии. Спасибо, конечно, ему за это, хотя всякими историями я уже сыт по горло и только философии мне не хватало…

А сегодня из Костанова к нам приехал еще и Клавдий Федорович — погостить, а главное потому, что сегодня Ляля выписывалась из больницы. Я, собственно, ехать за нею не собирался: раз она не отвечает даже запиской, когда ей посылают передачу, то, спрашивается, с какой радости я ей буду навязываться? Но Клавдий Федорович, хоть и по-своему, как всегда грубовато, все же сумел меня убедить:

— Я вон из деревни приехал, а ты тут живешь и не хочешь пойти…

— Это не я, а она не хочет меня видеть…

— Ну и дурак! Надо же понимать: стыдно ей! Тяжело ей! Что же она будет тебе в записках писать, когда все вверх тормашками пошло!

«А то мне легко! Хорошенькое дело! Тебя бы, старого хрыча, в такую передрягу, посмотрел бы я на тебя».

А Клавдий Федорович будто прочитал мои мысли, свое долбит:

— Изменилась Лариса, совсем взрослой стала, так ее, беднягу, ни за что ни про что перетрясло…

«Как это ни за что ни про что? — хотел я сказать. — Сама-то что думала, когда за деньгами Темы, «положением», машиной, МИМО гонялась?»

Ну в общем, уговорил меня Клавдий Федорович, и мы с ним еще раньше Фрола и тети Маши отправились в больницу встречать Ляльку.

«Встречу, поздороваюсь, и все, а там дальше видно будет, как оно пойдет. Что делать, если дорожки наши разошлись и вдребезги разлетелась наша любовь: слишком дорогой ценой за эту любовь плачено…»

Мы сидели с Клавдием Федоровичем во дворе больницы на скамье перед фронтоном с белыми колоннами. Воротники пальто подняты, руки засунуты в карманы. Ветер гнал пожухлую листву по лужам, задувал снизу так, что стиля коленки.

Лялька не показывалась. Ее окно было на втором этаже — третье от угла, но там пока что никого не было: врачи в это время делали обход, может, ее сейчас только выписывали.