Первым вопросом повестки дня стоял вопрос субординации. Со слов наместника выходило так, что Воробей, как младший командир порубежной стражи, состоящий на службе у готфского короля Лилуриха, находится гораздо ниже на служебной лестнице чем наместник такого важного города как Речица и, следовательно, обязан ему полностью и безоговорочно подчиняться.

Таким образом выяснилось, что весть о гибели короля Лилуриха до Речицы еще не дошла, следовательно, о том, что готфское королевство пало под натиском буджаков, тут тоже еще не знали. Вернее сказать, не знали и знать не хотели, очевидно, полагая существование этого королевства гарантом своей власти и залогом грядущего избавления от буджацкой напасти.

— Врешь ты всё, — прямо сказал Падера. — Да и не врешь, какая разница? И прежде всякое бывало. Бивали готфов уны. И что? Все равно поладили. Унам великий лес отошел, а наше Замлочье под готфов подпало. Поладят и сейчас. И что тебе, Воробью птице мелкой до того, кто нами володеть будет, уны ли, готфы ли, буджаки ли?

— Не булькай, старче, — ответил горячий Плескач. — Ушли уны на закат, и по слухам уж не вернутся. Готфы же спеклись. Ищи новых хозяев.

Про буджаков Плескач не сказал ни слова, промолчал про них и Падера, очевидно неприятность с головой славного Батурмы оставила тяжелый осадок в его душе.

За него ответил Ворошило, правая рука Войта, бывший при нем вроде ключника, смотритель всех складов и амбаров Речицы и учетчик добра, хранящегося в них.

Был Ворошило крив на правый глаз, пустую глазницу закрывала черная повязка, но тем яростней горело левое его око, желтое, круглое, как у коршуна. Да и наружностью он напоминал эту хищную птицу, нахохленный, мрачный, казалось, только и ждал подходящего случая, чтоб запустить все когти в добычу. При том что был он совсем не стар и повадку имел скорее воинскую, не подходящую к его мирной и сытной должности. Однако не смотря на устрашающую внешность, говорил мягко, словно даже жалея, то ли себя, которому приходится такое говорить, то ли Воробья, которому приходится такое слушать.

— И что ж вам, ребята, не сиделось? Воли захотели? Ну, будет вам воля. Нынче от воли деваться некуда, вон, выйди за ворота, и вот она вся. Только чужая это воля, прежней неволи злее.

— Ничего, была чужая, станет наша, — вдруг вмешался смуглый парень, сидевший рядом с ним.

— Это как же? — все тем же мягким, жалеющим голосом спросил Ворошило.

— А вот! — смуглый парень с размаху воткнул нож в землю, встал на ноги и вышел вон из круга, раздвинув плечом готфов.

— Куда, сопляк! — грозно крикнул вслед Войт. Но смуглый не обратил на его слова внимания.

— Ага, рычи теперь, скаль клыки, — ехидно сказал Падера. — Только, видать, не боится твоих клыков добрый молодец наш Оротя — семя унское.

Войта такое ехидство обидело. — Что это ты обо мне как о звере каком? Я тут с вами пока еще не совсем озверел.

— Лиха беда начало.

Порядочно уже пьяный сотник Лащ выплеснул на траву мед, оставшийся на дне ковша и сказал, глядя, как тяжелые янтарные капли медленно стекают по стеблям. — Ничего не знаю. Одно знаю. Нынче вдов будет много. Вот и погуляем.

— Невеселая гулянка-то получится, — холодно ответил Войт.

— Уж какая есть.

Говорили еще долго, но так и не договорились ни до чего. Идти под руку наместника Воробей отказался, и хотя не сказал этого прямо, но всем своим поведением и уклончивыми разговорами дал ясно понять, что никому подчиняться не собирается.

Других предложений у Войта не имелось, о планах же на будущее речь не заходила. Похоже, что единственной целью переговоров было прощупать друг друга. Насколько это удалось, Иван судить не мог.

Уже в самом конце Войт показал несколько пустующих амбаров на самом берегу Древицы и сказал, что там могут поселиться те, кто не найдет в городе пристанища, а самого Воробья пригласил обосноваться, для удобства ведения взаимных дел, в своей резиденции.

Воевода сердечно поблагодарил, но объяснил, что хочет быть со своими людьми, для того чтобы иметь за ними лучший присмотр.

На том и распрощались, порешив завтра снова встретиться в это же время на этом же месте.

Между тем, пока большие люди вели переговоры, малые тоже времени зря не теряли. По всему городу шло братание и гульба, так что стены, казалось, шатались от молодецких песен, завывания дудок и уханья бубнов.

Наступившие сумерки не притушили веселья, наоборот, оно только набрало обороты. Везде заполыхали костры, собирая вокруг себя бражников.

Но Иван и Митька не принимали в празднике участия, они неотступно следовали за воеводой, который мотался по Речице из конца в конец, то тут то там вступая в короткие беседы с незнакомцами, неизвестно откуда возникавшими и неизвестно куда пропадавшими. Сотники Лащ и Веретенница сначала были с ними, но хватило их не надолго, так как почти у каждого костра находили они родичей, побратимов, или просто добрых знакомых, не выпить с которыми было выше человеческих сил. Вот сотники и пили, в итоге после очередного возлияния Воробей дал им увольнительную до утра. Однако место выбывших тут же заняли Ясь и еще один сотник, Байда, неудачливый гонец. Байда, после своего заточения в подвалах гостеприимного Войта, еще не нарадовался освобождению и потому был просветлен и благостен, изредка лишь отпуская кроткие замечания на предмет несовершенства мирового устройства, вообще, и города Речицы в частности. Ясю была чужда такая терпимость. Он в выражениях не стеснялся, трактуя население города, как скопище баранов, готовых безропотно лечь под ножи кочевников.

— Почему же безропотно? — удивился Воробей. — Ты уж так-то плохо о них не думай.

— Точно, тут народ ушлый, а расчет у них простой, проставиться нашими головами перед буджаками, и тем спастись. А додумались до этого Ворошило и Падера. Но таковы не все. Оротя тот же, племянник Войта, ничего плохого не помышляет. А что до самого Войта, то врать не буду, не знаю, темнит он, — сказал Байда, ласково улыбаясь полунагой девице, которая в съехавшем на глаза венке отплясывала, тряся грудями, с какими-то темными личностями, по виду землепашцами, основательно подпорченными городской цивилизацией. Вероятные землепашцы тянулись к девице своими мозолистыми лапами, и при этом, заразительно смеясь, откалывали уморительные коленца.

— Там ведь и наших много, — осторожно намекнул Иван воеводе на возможность разложения войска.

Воробей намек понял. — Ничего, пусть. Наши-то покрепче будут. Посмотрим, кто кого перетянет.

Митька, мрачный, даже не столько от того, что оказался разлучен с Дашей, сколько от того, что окончательное объяснение с ней снова отодвигалось на неопределенный срок, наблюдая этот танец, предположил, что они стали свидетелями зарождения боевого гопака.

— Какого? — обернулся озадаченный Иван. — Почему боевого, то есть? Оно и на нормальный гопак не шибко похоже.

Митька открыл было рот, но никто так никогда и не узнал, что он хотел сказать. Один из плясунов, проскочив под брюхом кобылы, на которой восседал благодушный Байда, в миг оказался возле Воробья, в руке его тускло блеснуло, но Байда оказался быстрее. Вылетевший из его рукава железный шар на цепочке, привязанной к запястью, с биллиардным костяным стуком ударил нападавшего в затылок, тот, выронив нож, ткнулся в колено Воробья лицом и упал под копыта. Его товарищ заметался было, норовя проскользнуть обратно в проулок, но Митькин меч описал высокую дугу и обрушился на него, развалив от плеча до пояса.

— Ишь, менеджер-то, наловчился, — с невольной неприязнью подумал Иван, а Воробей укоризненно покачал головой. — Живьем надо было брать.

— Ты их знаешь? — спросил Байда, нависая над девушкой, которую колотило крупной дрожью. Та лишь покачала головой, запахивая одежду и одновременно вытирая голоую грудь, забрызганную кровью.

— Не дрожи, ягодка, — добродушно сказал Байда, легко, словно пушинку, беря девушку в охапку и усаживая перед собой в седло. — Самое веселье только начинается.