Узкая наезженная дорога, тут и там пересеченная ободранными до костяного блеска корневищами, вилась по лесу. Иван бездумно скакал за Плескачом, слыша только копыт своего коня. Старшина лесовиков время от времени оборачивался на секунду, но взгляд его был направлен куда-то мимо Ивана, туда, откуда можно было ожидать погони.

— Ты, дядя, пойми, — кричал Плескач, — Нельзя туда возвращаться. Товарищу своему ты не поможешь, а сам пропадешь. Мне же за тебя перед Воробьем ответ держать. Ведь он и в самом деле решит, что зарезали мы тебя… Иное, если б ты на засеке голову сложил, это дело чистое. Тут бы Воробей мне поверил. А вот так, вряд ли поверит, потому как спросит он, коли мог не отпустить, почему отпустил? И ответить мне ему будет нечего. Потому и не отпустил я тебя.

Но ты надежды не теряй, потому уходим не все. Верные люди проследят за буджаками, и будет такая возможность, пошарят, не остался ли кто из наших в живых. Это часто бывает, что кто-нибудь уцелеет. Может и твой товарищ так.

Скакать пришлось не долго, скоро дорога стала забирать вверх и, наконец, вывела на бугор, плоская верхушка которого заросла невысокими, в человеческий рост, сосенками. Нарядные, хоть сейчас выставляй в новогодней витрине, они стояли еще густо, так что их пушистые ветки, словно с дружеской лаской, касались друг друга. Казалось, что так и стоять им еще многие годы, и было странно видеть немного поодаль взрослые деревья, когда-то тоже бывшие густым подлеском, а сейчас расположенные вроде как и вместе, но в то же время каждое отдельно, столь велико было расстояние между ними, усеянное бурой хвоей и шишками, испещренное солнечными пятнами. Дорога, и без того неширокая, здесь сужалась так, что ветки задевали всадников. Между тем, к топоту конских копыт прибавился какой-то непонятный звук, отдаленно напоминающий гудение трансформаторной будки. Он становился все громче, и скоро уже в нем временами можно было распознать отдельные голоса, то ли плачущие, то ли проклинающие кого-то. Лесовики Плескача, все больше молодые ребята, до того беззаботно перебрасывающиеся шутками, радуясь тому что остались живы, тут примолкли и помрачнели.

Сосны расступились, и внизу открылась широкая луговина, усеянная людскими и конскими трупами. Между мертвецов неторопливо бродили живые, то и дело нагибаясь, то ли отыскивая раненых, то ли собирая оружие, вспугивая уже слетевшихся воронов, нехотя поднимавшихся в воздух при приближении людей, и снова возвращавшихся обратно, как только люди удалялись на несколько шагов. И над всем этим, словно невидимый шатер, стоял женский плач.

Появление отряда Плескача не осталось не замеченным. Навстречу спускающейся с холма веренице всадников медленным шагом ехал Воробей, в посадке которого появилось что-то новое, он словно вырос на полголовы и раздался в плечах. Слегка откинувшись корпусом и подбоченясь правой рукой, в левой руке он небрежно держал поводья. За ним, против обыкновения, отстав на несколько шагов, ехал Ясь, рядом с ним шла толпа пешего народу, среди которой добрую половину составляли женщины лесовиков, которые выделялись своими меховыми куртками, средней степени ободранности. Их глаза лихорадочно шарили по приближающимся всадникам, высматривая своих. Было видно, что они с трудом сдерживаются, чтобы не побежать, но конь Воробья ступал тихо, и никто из идущих за ним не осмеливался сократить те несколько шагов, которые отделяли их от воеводы.

Плескач, видя это, тоже приосанился и придержал свою кобылу, которая теперь ступала так же медленно как конь воеводы.

Когда Воробей приблизился, стало видно, что седло под ним и конские бока залиты кровью, уже потемневшей. Она насквозь пропитала подол белой рубахи, надетой под кольчугу, и холщовые штаны. Кожаные сапоги воеводы поменяли цвет, и из желтых стали бурыми. Иван удивился, как Воробей при этом держится в седле, но через секунду сообразил, что кровь покрывавшая его, скорее всего, чужая.

Плескач и Воробей сошлись там, где, судя по всему, разыгралась самая ожесточенная схватка, там, где возле растянувшихся дугой двух десятка разбитых телег, мертвецы лежали в навал. Среди них Иван с каким-то душевным скрежетом увидел несколько женских тел.

— Здорово, — Воробей, поравнявшись с Плескачом, чуть развернув туловище, ухватил того за плечо и, притянув к себе, замолчал на несколько секунд, затем отпустил и сказал. — Наш верх.

— Вижу, — хрипло ответил Плескач, он словно хотел еще что-то добавить, но только шевельнул почерневшими губами.

Воробей кивнул и тут его взгляд упал на Ивана, понурившегося в седле. — О, живой! Не зарезали, значит, лесовики-то.

При этих словах лицо Плескача искривилось медленной, словно уже непривычной, улыбкой, и он гулко хлопнул Ивана по спине, так что тот, не ожидавший удара, покачнулся. — Как можно, воевода!

— Кузнец-от стоящий, — громко, словно контуженный, закричал парень, всю правую половину лица которого покрывал выцветший кровоподтек, полученный явно не в сегодняшней сечи. — Хоть топором, хоть чем.

— И кулак у него ядреный, — додал Плескач в тон, взглянув на поврежденную физиономию кричавшего.

Лесовики, стоящие поблизости, со вздохом потупились. Кто-то явственно хихикнул. Но парня, находящегося в состоянии близком к экстазу, которое создает чувство избавления от недавней опасности, смешанное с торжеством победителя, смутить было нелегко. Распиравшее его душу великодушие требовало немедленного выхода, хотя бы в словах. И он, обернувшись, нашарил кого-то в толпе и выдернул его оттуда железной рукой, как репку. Этот кто-то оказался миловидной высокой женщиной, с выбившимися из-под платка прядями густых темных волос, обрамлявших лицо, черты которого словно были выписаны неведомым живописцем с величайшим тщанием и любовью.

— Милку-от, пусть берет за себя! — надрываясь, кричал парень, крепко держа её за рукав, хотя она, судя по её безмятежному виду, бежать никуда не собиралась. — Потому человек хороший, в деле проверенный, и кабы знать о том раньше, то никто бы руку на него, конечно, не поднял. Но и теперь не поздно! Это я говорю, Рюха Овражник! — говоря это, парень успевал крутить головой на тонкой жилистой шее, словно высматривая тех, кто рискнет ему возразить.

Но возражать ему никто не собирался, да и слушали его не шибко внимательно. Ответил же за всех Плескач, вразумительно. — Чего не поздно-то? Ты саму Милку спроси. Может не согласна она.

Та, о которой он шла речь, решительно освободила руку из цепких пальцев Рюхи, и подойдя к Плескачу, поманила его. Старшина лесовиков с натугой, словно поясница его заржавела от долгой скачки, пригнулся к самой гриве своего коня. Милка, привстав на цыпочки, что-то горячо зашептала ему, иногда, вероятно, для пущей убедительности, легонько касаясь его рукава и искоса поглядывая на мрачного Ивана, которому перспектива внезапного супружества казалась достойным завершением этого злосчастного дня.

Плескач слушал её, то жмурясь от умственного усилия, то подымая в задумчивости бровь, наконец, выпрямился и, разведя руками, извиняющимся тоном сказал Ивану. — Не хочет-от за тебя Милка идти. Яр ты больно в утехе плотской. Говорит, не сдюжить ей.

— Буджаков-то? — переспросил Воробей. — С четверть. А ватажка их, Бадурму, завалили. Слыхал про такого?

Лошадь Плескача тоже встала, заскрипело седло. Грузное туловище старшины медленно, словно на заржавевших суставах, повернулось сначала в одну, потом в другую сторону. Плескач озирал поле брани, но при этом, кажется, испытывал иные чувства, нежели его молчаливый спутник.

— Эк, наклали-то народу, — с непонятным удовлетворением сказал он. — Там, — Плескач сделал такой жест рукой, словно отодвигал что-то от себя. — Должно быть, главный стан был.

Действительно, в указанном направлении белели островерхие шатры, на которые Иван не обратил с первого взгляда внимания, завороженный зрелищем недавнего побоища. Да и было этих шатров немного, три, от силы четыре.