Лошади птицами взлетели на пригорок, спустились, опять взлетели и, врезавшись в улицу села, понеслись по гладкой, словно выстланной дороге. У церкви сиротливо мерцал одинокий фонарь да еще здание школы светилось огнями. Было часов восемь вечера.
— А вот и земская…
К подъехавшей тройке подбежал дежурный десятский с фонарем и, сняв шапку, спросил:
— Лошадок прикажете али как?..
Фонарь бросал дрожащие снопы света на перекосившееся крыльцо земской, на курившихся паром лошадей. Подошли два-три мужика да собачонка.
— Вноси в избу всю стремлюндию, — сказал купец. — Куда в этаку пору ехать?..
— Куды тут, — радостно, все враз, заговорили мужики, — ишь кака темень… Ха!.. Ты ушутил?..
И весело засуетились возле тройки.
II
В земской тепло, пахло кислой капустой, печеным хлебом и сыростью от не домытого еще пола. Пламя сального огарка, стоявшего на лавке, всколыхнулось, когда Аршинин хлопнул дверью, и заиграло мутным колеблющимся светом по оголенным до колен ногам ползавших на четвереньках двух женщин, по их розовым рубахам и мокрым юбкам, по сваленным в кучу половикам, столам, стульям и стоявшим на полу цветам герани.
Женщины поднялись с полу, бросили мочалки и одернули торопливо подолы.
Купец размашисто перекрестился на образа.
— Ну, здравствуйте-ка…
— Здрасте, здрасте… — враз ответили обе.
А та, что постатней да попроворней, приветливо метнула карими глазами и молвила певучим, серебристым голосом, от звука которого чуть дрогнуло сердце доктора, а пламя свечи насмешливо ухмыльнулось.
— Вот пожалуйте в ту половину, там прибрано.
И стояла молча, играя глазами.
Купец пошел как-то боком, на цыпочках, неся в руках чемодан, а доктор стоял столбом и мерил с ног до головы женщину.
— Вы не Евдокия Ивановна? — спросил он.
— Да… Она самая. А вы откуль знаете?
Купец высунул из двери бороду:
— Тебя-то? Авдокею-то Ивановну не знать?.. Да про тебя в Москве в лапти звонят… Ха-х ты, милая моя…
— Милая, да не твоя…
— Ну, ладно. Давай-ка, Дунюшка, самоварчик. Сваргань, брат, душеньку чайком ополоснуть…
— Чичас.
И пошла, ступая твердо и игриво, к двери.
Босая, с еле прикрытою грудью, с двумя большими черными косами, смуглая и зардевшаяся, — вся она, свежая и радостная, казалось, опьяняла избу тревожным желанием, зажигала кровь и дурманила сердца.
Купец посмотрел ей вслед плотоядными, маслеными глазами.
— Ох, наваждение! Ишь толстопятая, вся ходуном ходит…
И пошел к чемодану, бубня себе в бороду:
— Ох, и я-а-ад баба… Яд!
Доктора бросило в жар.
Толстая, вся заплывшая жиром баба летала проворно по избе, расставляя столы и стулья.
— Подь в ту комнату, я половики раскину.
Доктор очнулся и пошел на улицу вслед за Дуней, а тетка полезла на печку.
Купец, утратив на время благочестивый облик, подполз к ней сзади и, ради первого знакомства, хлопнул по широкой спине ладонью.
Зарделась баба, улыбнулась и, погрозив кулаком, сказала, скаля белые, как сахар, зубы:
— А ты проворен, бог с тобой… Ерзок на руку-то.
Купец хихикнул, тряхнул бородой и, почесав за ухом, сокрушенно ответил:
— Есть тот грех, кума… Есть!
Он крадучись щипнул ее за ногу и, прищелкнув языком, прошептал:
— Кума, эй, кума… Слышь-ка.
— Ну, что надо? — сбрасывая половики, задорно спросила баба.
— Слышь-ка, что шепну тебе.
Она неуклюже повернулась к нему, свесив голову. Он обнял ее за шею и шепнул.
Вырвалась, плюнула, захохотала.
— Чтоб тебе борода отсохла!.. Тьфу!
— Вот те и борода… Стой-ка ужо…
Вошел доктор, весь радостный. Купец отскочил быстро прочь, степенно прошелся по комнате, взглянул украдкой на иконы и тяжело вздохнул. Лицо опять сделалось постным, набожным.
А баба слезла с печи и пошла, почесывая за пазухой, к двери, брюзжа на ходу притворно строгим голосом:
— Ишь долгобородый, оха-а-льник какой… право.
Доктор быстро взад-вперед бегал по комнате, улыбался, выхватывал из жилета часы, открывал крышку, бесцельно скользил по ним взглядом, совал в карман, чтобы через минуту вытащить вновь. И никак не мог сообразить, который теперь час.
Купец, сидя под образами, в углу, наблюдал доктора, а потом плутовато подмигнул ему и, раскатившись чуть слышным смешком, долго грозил скрюченным пальцем.
— Доктор, а доктор, знаешь что?
— Ну?
Купец еще плутоватей подмигнул.
— А ведь у тебя на лике-то… хе-хе… выражение…
— Вот это мне нравится… Ну, а дальше?
И опять забегал, то и дело выхватывая из жилета часы и улыбаясь тайным сладостным мечтам.
III
Когда на столе появился большой самовар, миска меду и шаньги, купец с доктором уселись пить чай. Оба они частенько прикладывались к бутылке с коньяком.
Отворилась дверь, и легкой поступью, поскрипывая новыми полусапожками, вошла Дуня.
— Дунюшка-а-а… родименькая-а-а… иди-ка, выпей чайку с лимончиком, — обрадовался купец.
— Кушайте. Куды нам с лимоном: мы и морщиться-то путем не умеем.
И прошла в маленькую комнатку, где лежали вещи проезжающих.
В комнатке был полумрак. Дуня что-то передвигала там с места на место, лазила в шкаф, бренчала посудой.
Купец шепнул, хлопая доктора по плечу:
— Иди-ка, иди. Потолкуй.
И опять подмигнул смеющимся глазом.
Тот улыбнулся и пошел в комнату, где Дуня звякнула замком сундука.
Купец пил рюмку за рюмкой, заедая шаньгами и солеными огурцами. До слуха его долетали обрывки фраз.
— Евдокия Ивановна… — говорил доктор, и голос его дрожал. — Вы не цените красоту свою. Ваши глаза… брови…
— А какой толк в них?
— Вы любите мужа, солдата?
— А где он? Нет, не шибко люблю. Не скучаю.
А потом раздался тихий вздох, за ним другой и тихий-тихий шепот…
— Пусти… так нехорошо… не на-а-до, не надо…
— Дуня, милая…
Купец выразительно крякнул и прохрипел пьяным голосом:
— Хи-хи… Легче на поворотах!
Доктор вышел, весь встревоженный, опустился возле купца и сидел молча, закрыв лицо руками.
— Вот что, господа проезжающие, — сказала вдруг появившаяся Дуня и, поправляя волосы, добавила:
— Вы, тово… лучше бы выбрались из той горницы вот сюда. Кажись, ноне урядник должен прибыть со старшиной.
— Урядник? Ха-ха… Эка невидаль! Урядник. Подумаешь… — брюзжал купец и, подавая рюмку, сказал: — Ну-ка, красавица, выпей. Окати сердечушко. Садись-ка вот так. Вот чайку пожалуйте…
Жеманясь, выпила она вино и утерла губы краем голубой свободной кофточки, из-под которой блеснула свежая рубаха. А потом села и заиграла глазами.
Доктор, овладев собою, тихо спросил:
— Так поедешь, Дуня?
У нее чуть дрогнула тонкая левая бровь.
— Пустое вы все толкуете. Разве вы можете нас, мужичек, полюбить?
Она сложила малиновые губы в насмешливую гримасу и молчала.
— Овдотья, эй, Овдотья! Иди, слышь, в баню, што ль, — проскрипел из сеней старушечий голос.
— Иду, бабушка, иду, — торопливо ответила Дуня.
И, обратясь к доктору, сказала тихо, словно песню запела:
— И поехала бы к тебе, и полюбила бы, да боюсь, бросишь.
Купец ответил за доктора:
— Мы не из таких, чтобы… Наше слово — слово… Обману нет.
— И верной бы была тебе по гроб, да вижу — смеешься ты.
Доктор потянулся к Дуне с лаской:
— Милая ты моя, чистая…
— Не трог… не твоя еще, — вскочила Дуня, сверкнув задором своих лучистых карих глаз.
Купец уставился удивленно в чуть насмешливое лицо ее, силясь понять, что у нее в сердце.
Дуня пошла легкой поступью к двери, а доктор — видимо, хмель в голове заходил — нахмурил вдруг брови и тяжело оперся о край стола:
— Постой!.. Слушай, Дуня! А любовник есть? Любишь кого?
Та вздрогнула, гневно повернулась:
— А тебе какое дело! Ты кто мне — муж?
И вышла, хлопнув дверью. Через мгновенье чуть приоткрыла дверь и. голосом мягким, с оттенком грусти, сказала:
