Отец Степан говорил резко и отчетливо, рубил воздух ладонями и тоже нет-нет, да и взглянет на Марью Михайловну. Она стояла в открытых, увитых диким хмелем дверях, как картина в раме.

Когда батюшка кончил, сел на свое место и закурил вертунок, народ молчал.

— Вам, батюшка, хорошо говорить, — первым раздался голос брата Гусакова. Талант, талант. А ежели и таланту-то никакого нет?.. Нам взяться-то не с чего, совсем ослабли мы от войны, да от неурядицы. И на людей-то непохожи.

— Вот-вот, — подхватил старик. — Мы, как бараны, смирные. Я уж не про товарищество наше говорю, а так, про мужика. Сила в грудях заслабла.

— Веры, что ли, в себя нет, отец? — спросил священник, выпуская из вздрагивающих ноздрей клубы дыма.

— Да, да. То есть прямо, не человеки мы.

Тогда поднялся Кузьмич.

— А надо в себя верить, — тяжело передохнув, сказал он. — Надо всегда помнить, что ты человек, ты высшее существо, ты богоподобен. А если не будешь верить в свои силы, действительно обратишься в барана. Вот расскажу вам одну индийскую сказочку. Хотите, нет?

— Хотим, хотим! Как сказку не послушать.

Агроном зашагал взад-вперед и начал:

— Однажды пастухи убили львицу, а львенка взяли живьем и пустили в стадо овец. Львенок рос, и все овечьи повадки ему передались: овцы в сторону бросаются, и он с ними; передовой баран вперед идет, и он идет за ним с овцами. И так он вырос в большого льва, а между тем, был, как овца, труслив и жалок. Однажды на стадо напал старый лев. Молодой лев бежал вместе с овцами, поджав уши, весь об'ятый страхом. Старик настиг его, схватил за гриву и сказал: «Первый раз вижу, чтоб сильный, молодой лев убегал, как овца, от другого льва. Зачем ты бежишь?» — «Я боюсь, я овца». Тогда старый лев подтащил молодого к озерине и сказал: «Глядись в воду». Тот посмотрел. — «Теперь гляди на меня. Видишь, ты лев, а не овца!» Всмотрелся в него молодой лев, зарычал грозно на всю пустыню. — «Да, я лев!!» — ударил свирепо хвостом в бока, да как бросится на старого льва, в момент опрокинул его на спину. Вот какая сказка. Поняли смысл? Так и вы, привыкли считать себя баранами, да овцами, а на самом деле вы настоящие сильные львы и тигры!

— Ха-ха, вот так сказка! — зааплодировал отец Степан. — Обязательно в воскресенье в проповеди эту сказку расскажу.

— Вот так сказка, — засияли улыбками и крестьяне, и бодро зашевелились.

— Эта сказка дорогого стоит, — насмелился подняться и брат Гусакова. Прямо цены нет сказке. — Он ударил лаптями в пол. — Ребята, соглашайся все! Иди к столу, подписывайся! Дед Захар, иди, чего мнешься!

— Я что ж, я подпишу, крестик поставлю по безграмотству.

Народ двинулся к столу.

— Позвольте, позвольте, граждане, — остановил агроном. — Значит, все согласны организовать товарищество?

— Все, все.

— Тогда начнем с выборов, потом оформим, и я возьму документы для регистрации в город.

И началась обычная процедура. Кончили поздно, к обеду. Хотя день был ведряный, надо бы работать в поле, но никто не жалел. Председатель товарищества тотчас же отправился в волисполком представить на утверждение список выбранных должностных лиц. Оставшиеся, совместно с агрономом и батюшкой, долго обсуждали план предстоящей деятельности, постановили открыть прокатный пункт, опытное поле, выписать сельско-хозяйственных книг, газет, составили список, какие орудия и какие товары должны быть на складе — надо сахарку, селедок, особливо же махорочки — настоящую махорку с руками оторвут, ну, там кожи для подметок, еще чего? — уксусу, да не худо бы горчички, а бабам да ребятам леденцов, пряников, а стряпают ли пряники-то? чорт с ним, с пряником, лучше — ситцу нет ли? И потянулись к столу руки: миллион вступительный, два миллиона членский. Казначей, весь облившийся потом, считал деньги и скрипел пером, рыжая борода его старательно двигалась за каждой буквой, как на поводу.

Батюшка пригласил нас на вечер к себе.

Тропа идет перелеском и луговиной, прямо к саду на горе. Сквозь листву яблонь виднеется приземистый церковный д 1000 ом. Отец Степан торопится садом навстречу нам, кричит:

— Сюда, сюда, путешественники! — и ретиво разбирает звено изгороди, встряхивая черными, подрубленными волосами. — Пожалуйте, так ближе.

Идем садом.

— Вот обратите внимание, — останавливается он возле трех берез. — Белые грибы. Сам сею.

Из травы торчат десятка два белых, разных размеров.

— Вы нарочно натыкали, — смеется Марья Михайловна.

— Попробуйте, сорвите.

Я нагибаюсь, пробую, гриб сидит прочно.

Сад невелик, но густ и зелен. Меж яблонями и кустами ягод стоят десятка два ульев, окрашенных в голубое. Батюшка становится на колени, приподнимает козырек улья, и показывает нам, через вставленное стекло, жизнь пчел:

— Вот полюбуйтесь: большие — это трутни, а маленькие — работницы. Видите, они выгоняют трутней вон. Сначала отгоняют их от корма, и когда те с голодухи ослабнут — убивают их, а то так-то не справиться. Вот она коммуна-то где.

Усаживаемся на веранде за большим, сколоченным из досок столом.

— Двадцать человек питались за этим столиком, — говорит хозяин. — Сначала белые, а потом красные. Делов тут было — аяяй! Ежели все рассказать — целая книга будет.

И он начинает свой длинный, интересный и поучительный рассказ.

— Когда я приехал сюда священствовать, еще до революции, сразу же из поповской земли отдал пятнадцать десятин сторожу и псаломщику, у них земли было мало, а себе оставил только пять десятин, с меня довольно, ежели правильно хозяйство вести. Прихожане сначала протестовали: вся земля, мол, твоя, владей. Я ответил, что или будет по моему, или я уеду. Мне очень псаломщик нравился: смелый такой, работящий. Да мы бы с ним вдвоем чорта своротили, мы бы из земли чудес наделали. Каждую службу панихиду по нем служу, не могу забыть.

— Умер? — спросила Марья Михайловна.

— Белые, подлецы, убили. Передовой ихний отряд. Вон, возле мельницы, отсюда видно. Почти на моих глазах. — Батюшка задумался и сдвинул брови. Потом красные появились в окрестности. Мужики стали говорить мне, что красные меня убьют за псаломщика, они думают, что это я предал его. А его оговорил латыш местный: еще раньше чего-то повздорили они, — очень хороший случай отомстить. Вот под таким настроением я и ждал красных. Что, думаю, делать? Бежать с белыми, как многие делали, или остаться и принять смерть? Решил останусь, и начал всех удерживать, а то мужики было на утек пошли. Например, прибегает ко мне Петр Гусаков: «Батюшка, благослови с белыми бежать». Я как топну, да зыкну на него: «Домой! На месте сиди! Ни шагу!». Послушался, цел-невредим остался.

Батюшка затем рассказывает, как пришли красные, передовая разведка, самые головорезы, N-й батальон. Действительно злоумышляли разграбить его и убить, но как-то случай спас, и они в конце концов так сдружились, что жили лучше родных братьев. Красноармейцы стали говорить: «Поп или большая сволочь, или очень хороший человек», и вскоре остановились на последнем. Тогда все круто изменилось. Солдаты, все молодежь, крестьяне и рабочие, сами таскали воду, топили баню, стряпали, чуть ли не доили коров.

— Вот что я вам скажу: лучше этого народа и нет. И командный состав, и солдаты. А белые — шушера.

Батюшка рассказывал увлекательно, в лицах, менял голос, мимику, принимал позы, выбегал в сад или за ограду, чтоб показать, где стояли пулеметы, где белые чинили расправу.

Я не хочу загромождать эти беглые очерки рассказом священника. Сообщенные им факты и характеристики так интересны, что могут лечь в основу отдельной беллетристической работы.

Когда пили после обеда ячменный кофе, он сказал очень смущенно:

— А все-таки грех на душе у меня. Дрянно вышло, ох, дрянно… Но я совершенно не ожидал. Пропали в кухне мои карманные часишки, на полке лежали. Красноармейцы сметили, что я ищу, пристали, скажи да скажи, что пропало? Ерунда, говорю. Однако, принудили, сказал. Через полчаса приносят: Твои? Мои, мол. Слышу, в саду караул кто-то кричит: «Караул, не буду, не буду!». Оказывается, вора старший розгами порет. Тот ко мне, в ноги: «Батюшка, прости». А в это время командир верхом приехал 1000. Я, конечно, тотчас же простил, а командир мне: «Вы, батюшка, прощаете, это ваше дело, а наша дисциплина не может простить. Это питерский хулиган с Горячего поля, он седьмой раз попадается в безобразиях разных: двух женщин изнасиловал, воровал, казенные деньги растрачивал. Его условно присудили к расстрелу. Он неисправимый. Только красную звезду марает. Ведите его! Если тебя, говорит, белая пуля не настигла, так красная найдет». Его увели, я обомлел весь, трясусь, слышу: бац-бац. Должно быть, его… Я и не расспрашивал потом. Вот какая дисциплина.