— А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, — обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. — И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни… Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни…

— Метафизика… — отмахнулся пучеглазый Дешевой — Инфра-мир, супра-мир, астрал… Чепуха в квадрате… Тьфу!

— Ну хорошо, хорошо, не буду! — и углы рта лысого офицера повисли.

— Нет, пожалуйста, это интересно, — нетерпеливо проговорил Николай Ребров.

Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:

— Благодарю вас… Хотя вы еще очень молоды… И, конечно, вам это будет непонятно. Так вот я и говорю… Когда бог благословит вернуться на родину, уйду в монастырь, в затвор.

— Предварительно омолодившись в Париже, — насмешливо прибавил черный и сердито запахнул халат. — Молодым старцам в монастырях лафа.

— А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? — через плечо задирчиво спросил лысый.

— Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю приходила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.

— Циник, — втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями, сгорбился.

— Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.

— Ах, оставьте!.. А вот и суп…

— Ура! С курицей!.. — закричал Дешевой, и оба с лысым бросились целовать руки сестре Дарье Кузьминишне.

Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппетит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под подушкой у него двадцать франков. Это — капитал. Дарья Кузьминишна ему как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и орлиные глаза ее зорки.

— Вот ваша курица, вот ваша булка, — говорит она. — Кушайте, ничего… Дайте мне еще франк… Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и кофе… А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет. Да! приходила… как ее… Мария Яновна… Знаете такую? Три раза… Я ее не пустила к вам… Не для чего…

— Напрасно, — с грустью сказал Николай и вздохнул, — Ах, как жаль… Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой…

— Замужних любить грех, — улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее вдруг помолодело.

— Я ее любил так, просто… По-хорошему.

— Я и не сомневалась в этом, — и она мечтательно уставилась взглядом в окно.

За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.

А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он отряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:

— Который здесь будет Ребров Николай?

— Я, — и юноша взял из рук солдата письмо.

Сестры не было. Он вскрыл конверт.

Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:

— Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.

После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выздоравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, — шашки, грязные анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с кем-то поругался, кричал:

— Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император?

— Я не императору служил, а народу, — возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. — И теперь служу народу.

— Кулаком по зубам вы народу служите.

— Врете! Нахально врете…

— Господа, господа! — тщетно взывал лысый. — Это ж свинство, наконец!

— Молчи, отец игумен! — гремел басом Дешевой.

Кто-то из дальнего угла:

— Князь Тернов преставился…

— Ну?! Когда?

— Сегодня утром. Кранкен.

На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:

— Царство небесное… Еще один ад патрес…

Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием.

— А вместе с князем — еще двое: Чернов и Сводный.

— Царство небесное, царство небесное…

Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:

— Не войте, ну вас!..

Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:

— Э-эх, выпить бы! — треснул он кулаком в стол.

Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по комнатам и выключила свет:

— Покойной ночи.

К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши, разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскрипела дверь в сени, — куча, прикрытых рогожею гробов — скорей, мимо — и вот он на дворе. Возле калитки — караульный:

— Куда? Кто такой?

— Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.

— Иди, да скорей! Скоро запру.

Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу, жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова, ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, насытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла. Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался, юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.

Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под потолком.

— Брат, Сережа!

Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:

— Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад…

И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:

— Эге! Вьюнош! Что за вид…

Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и, греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое незнакомых, бородатых — высокий и низенький — увязывают вещи, наскоро глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.

— Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?

— Куда?

— В Париж, вьюнош, в Париж! — бабьим голосом притворно-весело Павел Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.

— Да ты болен иль здоров? — И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко лбу брата.

— Когда собираетесь?

— Ровно в час… Теперь семь минут двенадцатого.

Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:

— В Россию?

— Ну да, чрез озеро.

— И я… Брат, возьми меня! Сережа… — Ноги его подогнулись, он качнулся, упал на что-то мягкое.

И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье падали откуда-то сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:

— Как же быть?.. Надо остаться.

— Я не могу… Все готово. Деньги уплачены.

— Но нельзя же бросить больного…

— Я не могу…

— Дозвольте остаться мне…

И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.

Пред рассветом юноша открыл глаза:

— Ушли?

— Ушли, так точно, — ответил денщик Сидоров.

Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом белобрысый парень, зажег лучину — и в самоварную трубу.

— Ничего, приятель, ничего, — говорил он, свирепо продувая самовар, — настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем… Однако вас нужно в больницию… Ужо горяченького попьем… Коньячек остался… На донышке…

И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.