Тем временем уже был собран валежник для костра. Оказалось, что, кроме нас с Птичкой, никто так и не решился поплавать, лишь некоторые зашли по колено и вернулись на берег, признав, что вода не отличается должной чистотой. Она и впрямь была грязнее, чем Нил под Луксором. Ведь Ярославль — крупный промышленный город.

Воспользовавшись мгновением, когда мы с Птичкой оказались рядом и никто не мог нас услышать, я предложил ей сбежать с теплохода здесь, в Ярославле, и уехать, куда она захочет.

— Нет, — ответила она. — Ведь ты же не захотел уйти со мной на дно Волги.

— Лариса!

— Нет!

— Безумная!

Недолго посидев у костра, мы вернулись на теплоход, где встречал нас главнокомандующий Тетка и все, кто не ходил с нами. Веселье продолжилось, «Николай Таралинский», которого я предложил впредь называть «Дядюшкой Тартаром», в честь «Дядюшки Сунсуна», отчалил от Ярославской пристани и поплыл дальше вниз по ночной Волге. Лариса вдруг снова стала проявлять нежность к Игорю, потом они исчезли, а я, сгорая от ревности, удвоил свои старания в направлении Аиды, и в пять часов утра умопомрачительная Язычкова обнаружила себя в моей каюте, в постели со мной. В моей коллекции, где уже был Ротик, появился теперь еще и Язычок. Насладившись ее любовью, на рассвете я сделал вид, что сладко уснул, и как бы во сне пробормотал:

— Джехрум мешхед Тегеран.

— Что-что? — сонно спросила она.

— Керманшах джульфа урмия, — добавил я.

— Бамбарбия кергуду, — передразнила она меня, вздохнула и погрузилась в сон. В отличие от меня по-настоящему. Я, правда, тоже вскоре уснул под убаюкивающий голос Птички, поющей где-то высоко-высоко в моей голове.

Просыпаясь утром, я надеялся, что она уже незаметно исчезла, но нет, умопомрачительная Аида сладко спала рядом со мной.

— Мешхед исфахан тебриз, — пробормотал я, вылез из постели, извлек из сумки пистолет и прицелился Аиде в затылок. Мне было интересно, чувствует ли спящий человек, что в него целятся. Выяснилось, что чувствует. Но очень не сразу. Прошло минуты три, прежде чем умопомрачительная Аида начала тревожно шевелиться. Я поспешил припрятать оружие. Она резко вскочила, затрясла головой, наконец, очухалась:

— О, черт! Ну и сон же мне приснился!

— Любопытно?

— Представляешь, как будто меня поставили к стенке и вот-вот расстреляют. Причем, какие-то чурки, не то арабы, не то чучмеки.

— Что же тебя спасло?

— Ой! — схватилась она за лицо, увидев, который час. — Уже половина двенадцатого! Меня убьют! Я же в десять должна была быть на съемке.

Вздыхая и охая, она принялась торопливо напяливать на свое редкостно красивое тело смятую одежду, которой вчера довелось поваляться на ярославском речном песочке. Выбегая из моей каюты, она все же улыбнулась мне, поцеловала в щеку и сказала:

— Пока. Увидимся. Все было здоровско.

«Вот вогнал бы я в твой глупый затылок пулю, было бы тогда тебе здоровско», — подумал я и отправился принимать душ.

В этот день «Дядюшка Тартар» приплыл в Плес, где простоял пять часов. Покуда велись съемки фильма, мы с Игорем, Птичкой и Ардалионом Ивановичем бродили по живописнейшим окрестностям Плеса, не в силах налюбоваться природными красотами, каких нет нигде больше в мире, кроме как здесь, на Волге, здесь, в средней России. Золотое теплое осеннее солнце благословляло зеленые поляны, холмы и склоны, сверкало волжской волной, подвяливало уже начинающие желтеть и краснеть листья деревьев. У меня был фотоаппарат, и я отщелкал полторы пленки, снимая моих друзей на фоне всей этой родной красоты. Лариса вновь была холодна с Мухиным и, фотографируясь, старалась держаться так, чтобы на фотографии получилось, будто они посторонние друг для друга люди. Фотографируясь же с Ардалионом Ивановичем, она, напротив, весело улыбалась и прислонялась щекой к его плечу. Тетка делал при этом такое выражение лица, будто собирался воскликнуть: «Оп-па!»

В отличие от природы, которая уже начинала увядать, коммерция в Плесе находилась в стадии бутона. Всюду попадались убогие лавчонки с самым захудалым, но как бы американского производства товаром. К концу прогулки Птичка все же начала ссориться со своих Мухом. Она нарочно заставляла его покупать всякую мишуру, он пыхтел, злился, но покупал, а когда пытался робко вразумить ее, доказывая, что эти кроссовки вовсе не настоящий «адидас торш», а бижутерия, типичный китч, она еще больше злила его, говоря, что ему попросту жалко денег. У бедного Игоря совсем не доставало чувства юмора, чтобы превратить все в шутку. Он страдал, сердился. Но выполнял капризы Птички. Я думал о том, какое счастье, что не я нахожусь в шкуре Игоря. Хотя я никогда бы не позволил так помыкать мною и быстро послал бы хоть кого, даже Птичку, куда подальше. Я еще не знал, какой очаровательный сюрприз ждет меня здесь, в Плесе, в одном из живописнейших его уголков. Взобравшись на один из холмов, мы оказались на широкой поляне, усеянной ромашками и разными прочими мелкими цветами осени. Отсюда на Волгу открывался особенно великолепный вид, и на другом конце поляны наши киношники готовились снимать какой-то очередной эпизод. Лариса стала рвать цветы и сплетать их в венок, напевая одну из своих чудных песен про темную воду, по которой плыл венок, не любимому доставшийся, а реке. Когда мы приблизились к съемочной площадке, распоряжающийся там Корнюшонок восликнул:

— Венок! Ну конечно же, венок! Как мы забыли про такую чудесную деталь! Людочка, можно у вас попросить ваше творение?

— Если вы ко мне, то я не Людочка, а Лариса, — сказала Птичка, не очень, впрочем, обижаясь.

— Извините, Ларочка, тысяча извинений, миль пардон. Продайте нам ваш венок за два доллара!

— Вот еще! Вам, дорогой Артишок, я его просто так подарю.

Все дружно рассмеялись. Корнюшонок принял из рук Ларисы венок и водрузил его на голову умопомрачительной Аиде, которая была занята в этом эпизоде фильма с артистом Калячинцевым. Началась съемка. Мы решили немного полюбопытствовать. Калячинцев и Аида брели по поляне на фоне величественного волжского пейзажа и разговаривали о деньгах, о каком-то убитом Максе, о том, что какой-то Томе нужно срочно куда-то бежать, иначе Жгут перережет ей глотку, как он обошелся с Диной. Потом Аида повернулась к Калячинцеву и сказала:

— Артур, мне страшно, я боюсь, они убьют, убьют меня!

— Ну что ты, малышка, успокойся, никому не нужно убивать тебя, слышишь? Ну иди ко мне, ну иди ко мне.

С этими словами он принялся страстно целовать умопомрачительную Аиду сначала в губы, потом в шею, потом стал спускаться ниже и раздевать ее, вот обнажились груди, киношный мотор крутился и крутился, оператор сопел, все затаили дыхание, «Артур» повалил «малышку» в простроченную цветами траву, и он, и она стонали, сливаясь в страстном объятии. Вот уже она была голая, а он принялся стягивать с себя джинсы. С меня было довольно, я отвернулся и увидел, что и Ардалион Иванович, и Птичка, и Игорь уже отошли от гнусной съемочной площадки на порядочное расстояние, я припустился догонять их, но, пробежав шагов двадцать, все же оглянулся. Аида уже одевалась. Видать, какие-то последние остатки целомудренности у Корнюшонка еще хранились за душой.

— Фу! — сказала Птичка и рассмеялась. — Уверена, что в жизни она никогда так страстно не целуется, как перед объективом.

Я мог бы подтвердить правильность ее замечания, но не стал.

— Разве ты не хотела быть актрисой? — спросил Птичку Мухин.

— Хотела и хочу, — ответила она. — Но не такой. Я никогда не смогу целоваться и раздеваться перед объективом. И никогда не стану. Я хотела бы быть актрисой, но жить жизнью актеров — бррр! Мне уже не терпится попугать их.