— Вот и отлично. Сегодня подыщем тебе какую-нибудь турчаночку. Не собираешься же ты и впрямь жениться.

— А знаешь, как сейчас дам по морде! — всерьез обиделся Николка.

— За что? Разве не ты всю поездку только и делал, что собирался жениться? Сначала на горничных в «Индиане», потом на Птичке, потом на канадке, потом опять на Птичке. Разве можно воспринимать всерьез твои…

— Можно, — перебил меня Старов. — В противном случае, мы больше не друзья. Понял?

— Понял. Раз так, то понял. И это тоже очень хорошо — я так давно не гулял на свадьбах.

— Все-таки будет свадьба? — спросил Мухин, улыбаясь.

— Будет, — твердо сказал Николай.

Последний вечер в Турции мы провели в огромном ресторане с варьете. Столы в нем были расставлены в виде длинных лучей, сходящихся к сцене, и за каждым лучом сидели представители разных стран мира.

После окончания фольклорной программы вышел некий чернявый человек с ужасающе длинным и мясистым носом и весьма артистично запел песню на немецком языке. Спев один куплет, он подошел к одному из лучей и подставил к сидящим там немцам микрофон. Немцы оживленно допели песню до конца. Потом он точно также запел французскую, а французы допели. Потом поочередно он обошел так все лучи — польский, итальянский, англоязычный один, англоязычный второй, финский, испаноязычный. Наш луч был последним, а предпоследним оказался израильский; после того, как там отзвучала «Хавва нагива», массовик-затейник подошел с микрофоном к нашему столу и совершенно без акцента затянул «Калинку-малинку», но тут Бабенко встал, подошел к нему, взял у него из руки микрофон и великолепно, лучше, чем любой Соткилава, запел:

— Заздравную чару полнее нале-е-ейте…

И из всех лучей дружно стали подпевать ему по-немецки, по-английски, по-французски, а больше всего, конечно, по-итальянски.

Соседний с нами израильский стол почти весь повскакивал со своих мест и кинулся к нам брататься:

— Откуда вы, ребята? Из Москвы? Я тоже когда-то из Москвы… А я из Ленинграда. А вон Лева, он тоже из Москвы, три года как в Израиль переселился. Как там в Москве, дорогие? Выпьем! Давайте обнимемся, братья!

— А как у вас в Израиле? Трудно или не очень? — интересовались наши, охотно братаясь с туристами из Израиля. — Как там народ? Доброжелательно относится к тем, кто приезжает? А с арабами как? В основном хорошие? Надо же!

Только напротив меня Герой Советского Союза летчик Шолом сидел, гордо выпрямив спину, и не желал брататься с жителями Эреца.

— Семочка, нельзя так, нужно совершить поворот к новому мышлению, — уговаривала его жена, Шолом-Заславская.

— Никогда, — сурово отвечал ей Семен Исаакович. — Никогда Семен Шолом не станет якшаться с отщепенцами. Заявляю это как коммунист и патриот своей Родины.

Из уважения к его принципам, а главное, чтобы он не остался в одиночестве, я тоже остался сидеть за столом и не кинулся брататься с израильтянами, хотя порыв у меня был. Я налил себе полную рюмку водки и предложил героическому летчику выпить со мной вместе.

— Семочка, тебе нельзя водку! — всплеснула руками Шолом-Заславская.

— Оставь, — строго молвил ей в ответ Семен Исаакович, налил себе тоже полную рюмку и, проглотив ком в горле, сказал: — За нашу великую, могучую и прекрасную Родину — Союз Советских Социалистических Республик.

Мы чокнулись и залпом опрокинули рюмки.

— Ах, что будет! — вскрикнула Шолом-Заславская. — Закуси! Закуси! Закуси! Нехорошо, молодой человек, его спаивать. Ему категорически…

— Оставь, Тата, — мягче сказал ей Герой Советского Союза. — Когда человек пьет за Родину, у него никогда не случится сердечного приступа.

Потом были всеобщие пляски, смешались поляки, евреи, русские, немцы, финны, итальянцы, французы, американцы… Какие-то две девицы принялись вовсю выламываться вокруг Николки, но он танцевал с ними очень сдержанно и почти не улыбался им. Я спросил у них:

— Where are you from?[68]

— Canada[69], — ответили они, и я не мог не расхохотаться.

— Николка, есть шанс снова поменять киевлянку на канадку.

— Пошел ты знаешь куда?.. — резко ответил непреклонный жених Птички, бракоустремленный Одеколончик.

Мы потом еще полночи бродили по Стамбулу, братались с турками, пели с ними наши песни и — бу-бу-бу — подпевали им, когда пели они. В памяти у Ардалиона Ивановича каким-то боком всплыло прозвище одного из грозных турецких султанов, и он всем туркам в знак дружбы и крайней душевной расположенности говорил:

— Йылдырым. Йылдырым. Йылдырым[70].

Достойным завершением Тяги-5 стал маскарад, затеянный Ардалионом Ивановичем по пути из Стамбула в Москву. Встав утром, он объявил всем нам потрясающую новость:

— Не помню, как и отчего все получилось, друзья мои, но вчера во время одной из пьянок с турками на улице я совершил нечто похожее на братание, принятое в племени дохо-нгохо.

— Это как? — спросили мы.

— У них совершенно дикое братание. Допустим, братаются Мвана и Гвамба. В знак того, что отныне они побратимы, Мвана становится Гвамбой, а Гвамба — Мваной. При этом Мвана забирает себе все имущество Гвамбы, жену, детей и становится родственником всех родственников своего побратима. Гвамба, в свою очередь, поступает точно так же.

— Мать честная! — воскликнул Мухин. — И с кем же ты так вчера побратался?

— В том-то и дело, что не так в точности, но примерно так, Не помню, с кем. Помню только, что отныне он обязался носить русское имя, отчество и фамилию, одеваться по-русски и соблюдать русские обычаи, а я должен тоже поменять свое имя на турецкий манер, нарядиться в турецкое платье и быть мусульманином.

— Ах вот оно что. Тогда понятно, — сказал я. — А мы уж было испугались, что это не ты, а какой-нибудь бывший Мехмет, ставший отныне Ардалионом Ивановичем Теткой.

— Придумайте, как мне поменять имя.

Так и сяк поразмыслив, мы придумали такое имя: Орда-Лимон Ибн-оглы Теткылдырым. С переодеванием тоже не было никаких проблем — полное турецкое облачение было закуплено еще до поездки в Трою, и новоявленный Орда-Лимон старательно обрядился в шаровары, халат, туфли с загнутыми вверх носами и феску. Загвоздка оставалась только с переходом в магометанскую веру. Покуда Орда-Лимон не прошел обряд обрезания, он не мог считаться мусульманином. Срочно бежать в любую ближайшую мечеть не оставалось времени. Единственное, в чем мог проявить себя Теткылдырым в качестве истинного поборника ислама, это не принимать внутрь себя ничего, содержащего спирт. Этому благоприятствовал и тот факт, что деньги окончательно растворились в пространствах прошлого, а в Москве Орда-Лимона ждали предпринимательские заботы — когда он погружается в дела, он не пьет ни грамма.

Много смеха было, когда наряженный по-турецки Орда-Лимон объявился в ресторане гостиницы «Эйфель» на последний стамбульский завтрак, но когда в том же виде он вышел и сел в автобус, смех сменился изумлением и недоумением, послышались ворчания:

— У богатых свои причуды…

— Гуляем-с…

— Нам этого не понять.

Дабы Теткылдырыму не быть белой вороной, я тоже нахлобучил на голову феску и не снимал ее, хотя Николка и утверждал, что на мне феска смотрится, как перевернутый и надетый на голову цветочный горшок.