— Зиг хайль, девочки! — сказал я, выбрасывая вперед и вверх правую руку, развернулся и пошел прочь. Когда я все же попал в гостиницу и принес Ларисе ее шелковый шарф, она встретила меня со смехом:

— Мерзавец, ты, конечно, не мог не заглянуть к девкам! Быстро же ты с ними управился!

— Да, — сокрушенно согласился я, — никакого удовольствия, а денег и нравственности потратил кучу.

Весь этот вечер и утром следующего дня мы гуляли по Майнцу, побывали в музее книгопечатника Гутенберга, где я купил чудесное крошечное издание Евангелия от Иоанна на немецком языке — всю книжечку можно было уместить в спичечном коробке; видели мемориал жителям Майнца, погибшим в различных войнах, весь заляпанный разноцветными красками и надписями, свидетельствующими о том, что в Германии до сих пор борются с нацизмом и кайзеровским духом. Рядом с мемориалом привлекала взор гигантская гора, составленная из свежих великолепных цветочных венков с шелковыми нарядными лентами. У прохожего удалось узнать, что некогда на этом месте стояла синагога, взорванная гитлеровцами. Уезжая в полдень из Майнца, мы видели на вокзале сидячую забастовку турок и некое подобие драки между светловолосыми немецкими юношами и кучерявыми турками. Всю вторую половину дня мы гуляли по Бонну, до которого доехали за два часа. Бонн ни мне, ни Ларисе не понравился. Может быть, потому, что мы уже устали от впечатлений, от Германии, от ее красивых и благоустроенных городов.

— Сейчас бы куда-нибудь к морю, — сказала Лариса.

— Уедем в Венгрию, а там — куда волна отнесет. Может быть, к морю и отнесет.

Вечером мы вернулись в Кёльн, в нашу многострадальную «Челси» на Юлихерштрассе, где нас ожидали две записки — одна от Херренхофа, а другая от Мезереша.

Поздно вечером в пятницу тринадцатого марта мы с Птичкой приехали на фестиваль в Бекешчабу, небольшой административный центр на юго-востоке Венгрии. Лариса была в восторге, что наш переезд из Западной Европы в Восточную прошел столь беспрепятственно, она то и дело счастливо прижималась ко мне и шептала слова любви. Я тоже был влюблен и счастлив, но два обстоятельства все же удручали меня некоторым образом. Во-первых, гуляя в то утро в последний раз по Кёльну, мы все же повстречали Анну Кройцлин на большой пешеходной улице, проходя мимо известного фонтана в виде пятиметрового гранитного фаллоса, с вершины которого вырывается вялая струя воды, стекающая по всему фаллосу вниз. Там еще в то утро проходила манифестация бездомных кёльнцев, и, помню, был один такой плакат: «Лучше сотня квартир на окраине Кёльна, чем один фаллос в центре его». И вот, пробираясь сквозь строй манифестантов, мы и столкнулись нос к носу с Анной. В эту минуту я обнимал за плечо Ларису, прижимая ее к себе, и, увидев перед собой Анну, сделал вид, что не узнал ее, хотя это было отвратительно. Она раскрыла рот от удивления, и ужас застыл в ее глазах. Мы прошли мимо, выбрались из толпы и направились в сторону собора, и весь день потом то и дело в памяти моей возникало удивленное и ужаснувшееся лицо Анны Кройцлин, и это воспоминание обжигало меня невыносимым стыдом. Что должна была теперь думать обо мне эта славная, чудная девушка! Какое страшное разочарование постигло ее! Я понимал, что эта случайная встреча около гранитного фонтанирующего фаллоса была послана мне в наказание за мое незаконное счастье с Ларисой, но не смирялся с судьбой, а внутренне роптал на нее.

Но другое обстоятельство угнетало меня еще больше, чем воспоминание об утренней встрече в Кёльне. Мне отчетливо вспомнились слова Ардалиона Ивановича из его парижского письма, в котором он не без некоего хвастовства писал, что после их с Птичкой бегства из Астрахани некая волна несет и несет их по всей Европе. Точно такая же волна, по-видимому, подхватила нас и понесла с запада на восток Европы, и если Ардалион Иванович свалился с гребня этой волны, то сие вовсе не означало, что я, занявший его место, не могу свалиться точно так же. Памятуя о судьбе Николки, Игоря и Ардалиона, я понимал, что так быстро Лариса меня не бросит — почему им по полгода, а мне меньше? И все же, я уже стал настораживаться, приглядываясь к малейшим возможным признакам надвигающейся измены. Я то принимался успокаивать себя тем, что Лариса так явно и пылко влюблена в меня, то разрушал свои иллюзии осознанием: что и с моими предшественниками она вела себя точно так же. С первого же венгерского вечера меня стал раздражать жизнерадостный Мезереш — первый человек, в ком можно было увидеть соперника. Я быстренько принялся применять свою тактику выставления соревнователя в менее выгодном свете, чем себя, подшучивать над ним, выявлять в нем нелепые черты. Хотя он, право слово, не заслуживал ничего подобного, этот веселый, полный энергии человек с длиннющим носом и аккуратной плешью на полголовы. Он плохо изъяснялся по-английски, еще хуже по-русски, но мы вполне понимали друг друга и, можно даже сказать, что, общаясь, болтали без умолку. Лариса тотчас взялась брать у него уроки венгерского языка, признавшись, что ее прабабушка была венгеркой. Первым делом выяснилось, что «птичка» будет «мАдарка», «мамонт» — «мАммут», «мамочка» — «мамушка», «чайка» — «шИраль», а «любовь» — «сЕретет».

Да, напрасно Лариса надеялась быстро освоить азы мадьярской речи. Другое дело танцы. В первый же вечер она сверкнула тем, что мигом научилась отплясывать, как мадьярка, и мне пришлось употребить немало усилий, дабы не отстать от нее в этой науке. В Бекешчабе царил праздник, мы приехали туда как раз к разгару танцевальной программы фестиваля. Очень хороши были танцоры из Германии, Польши, Чехии, Словакии, Сербии, Хорватии, Македонии, Болгарии. Очень плоха была танцевальная труппа, которую привез в Бекешчабу некто Фельдман — их наряды отличались невероятным бесвкусием, аляповатостью и размалеванностью, призванными показать на радость Европе низость народной культуры России. Но лучше всех бесспорно были венгры. Я и знать не знал, что в Венгрии такое изобилие и разнообразие народных танцев. Каких тут только не было костюмов, платьев, головных уборов, какая изобретательность в элементах танца! Особенно хорош был танец с бутылками — шесть юношей в костюмах всадников лихо отплясывали, изображая гарцевание на лошадях, а на голове у каждого стояла бутылка из-под вина. И как они ни скакали, как ни подпрыгивали, как ни отстукивали каблуками по полу, головы их оставались в неподвижности и бутылки не сваливались. Девушки в пышных юбках, весело повскрикивая, кружились вокруг удалых парней, а в конце танца вдруг сдернули с их голов бутылки, водрузили их себе на головы и с не меньшей удалью доплясали танец, не уронив ни одной.

— Hogy volt! Hogy volt![84] — кричала Лариса, хлопая в ладоши, и горя желанием немедленно выучиться так же лихо отплясывать, в таких же точно невероятно пышных, многослойных юбках и с такими же удальцами, как эти. Когда показательная программа окончилась, все стали танцевать на этажах большого здания Дворца молодежи, и до поздней ночи мы перебегали от одного пляшущего круга к другому, и всюду Лариса на ходу схватывала движения того или иного танца, быстро вливалась в толпу танцоров и была необыкновенно прекрасна, глаза ее пылали изумрудным сиянием, щеки пламенели, улыбка сверкала на возбужденном счастливом лице.

В час ночи Иштван Мезереш отвез нас на своем «опеле» в загородную гостиницу, размещенную в старинном замке, где нас ожидал просторный, зачем-то двухкомнатный, номер, душистая мягкая постель.