Не плачьте о Николке! Полгода спартанской жизни на полуострове Юкатан пошли ему на пользу. Он здорово окреп физически, у него борода и усы, как у Дон Кихота, он красив, как бог, а голубизна его глаз приобрела стальной оттенок. И если сокровища майя не дались ему в руки, то еще много иных сокровищ стяжает сей доблестный муж.

Несколько хуже дела у Игоря. Он пьет. Маша держится сурово и не хочет примирения. На середину января у них назначен суд. Из клиники его уволили. Хорошо еще, что он не успел зарезать на операционном столе какую-нибудь из своих пациенток и не загремел в тюрьму. Страшно сказать — сейчас он устроился дворником, и ЖЭК выделил ему какую-то каморку в густонаселенной коммуналке. В квартире у родителей он жить не в состоянии, а Маша его к себе, как можно уже было догадаться из сообщения о разводе, не пускает.

Но разве должно это огорчать вас, дорогие мои? Прошу тебя, Ардалион, ни в коем случае не показывай это письмо Ларисе. Тебе же я не хочу никак врать, как не мог врать Николке, когда он приехал. От души желаю вам радостно встретить 1992 год!

Федор Мамонин».

В конце февраля я прилетел в Германию на конкурс карикатуристов. В Дюссельдорфе меня встречал один из организаторов конкурса, мой старый знакомый Дитер Браунвиц — полтора года назад я делал иллюстрации для двухтомника советской сатиры, который он издавал, и эти иллюстрации имели успех, благодаря им двухтомник лучше разошелся среди читателей. Блондинка лет тридцати, с ясными голубыми глазами и открытой доброжелательной улыбкой сопровождала Браунвица. Мягкое и миловидное выражение ее лица заставило меня улыбнуться так, будто я увидел веселого двухлетнего младенца.

— Я буду у вас переводчицей, — сказала она, — меня зовут Анна Кройцлин. Добро пожаловать в Северный Рейн-Вестфалию!

Из Дюссельдорфа на «саабе» Браунвица мы отправились в Кёльн. Собственно говоря, я не заметил, когда мы выехали из Дюссельдорфа и оказались в Кёльне. Мы оживленно беседовали, потом Дитер сказал:

— Стес уше Кёльн.

И у меня осталось впечатление, будто эти два города слитны. Может быть, так оно и есть. Анна говорила совсем без акцента, разве что только чуть-чуть жестче произносила окончания слов. Она спросила:

— Почему, когда вся Европа объединяется, Россия разделяется?

— Я думаю, что все это ненадолго. В начале следующего столетия Европа снова рассыплется, а Россия воссоединится, — ответил я.

Она улыбнулась в ответ так, будто я заручил ее крепкой хорошей надеждой.

В Кёльне меня поселили в гостинице «Челси», вполне комфортабельной. Единственное, что как-то сразу ввело меня в смущение, это висящая на стене моего номера картина. На ней в красных и синих тонах было изображено мрачное лицо, чем-то напоминающее лицо страшного александрийского старика. Глаза смотрели исподлобья, а во лбу зияла дыра, из которой по брови, щеке и переносице стекали капли черной крови.

Первый кёльнский вечер я провел на а-ля фуршете, устроенном в честь прибывших сегодня участников конкурса, коих было не меньше сорока человек, причем из России только я один, да еще двое бывших моих сограждан — Марк Луцкий и Лев Досталь, оба ныне граждане США. Они наперебой расспрашивали меня о победном шествии демократии по бывшей территории Советского Союза, любой свой ответ, я, находясь в обществе карикатуристов, превращал в шутку, но моим бывшим соотечественникам это почему-то не понравилось, на что мне, впрочем, было абсолютно наплевать. Другое дело, что мое пока еще не заржавевшее остроумие пришлось по душе другим собеседникам, а главное, членам жюри конкурса и милой моей переводчице. Выйдя из Штадтфюрунга, где был организован а-ля фуршет, она взяла меня под руку, и я услышал сквозь легкое головокружение, вызванное напитками, как она пылко заговорила о России, о ее великой миссии спасения человечества, о том, что мы, русские, не должны заискивать ни перед одной ложной идеей, кроме идеи Христа, которой мы должны следовать до конца.

— Мне кажется, — говорила она, — что Россия потому терпит все муки, что она на своем примере вынуждена доказывать всему миру, что такое фашизм, что такое капитализм, что такое социализм, марксизм, ленинизм. Она жадно хватается за каждую ложную идею, чтобы извратить ее, показать всему человечеству, чего эта идея стоит. В том числе и идея их западной демократии. Только Православие будет всегда нашим сердцем и никогда не исказится, а напротив того — засияет в будущих временах.

— Анна, почему вы говорите о русских, как о своих единоплеменниках? — спросил я.

— Потому что я рождена русской женщиной, — засмеялась она.

Я остановил такси и подвез ее до ее дома. Она приглашала меня выпить чаю и познакомиться с ее мамой, но я решил, что на сегодня достаточно впечатлений, и вернулся в гостиницу.

На другой день было открытие выставки. Мои картикатуры имели успех, посетители задерживались возле них и смеялись. Это подавало надежду на то, что я займу какое-нибудь из призовых мест. Обед для участников конкурса был устроен в ресторане возле самого Кёльнского собора, где подавалось знаменитое немецкое блюдо айсбайн — особым способом запеченная свиная нога — и нежное пиво «Кёльш», которое подают в маленьких бокалах, потому что его надо быстро выпивать — от соприкосновения с воздухом оно скоро теряет свои изумительные вкусовые качества.

После обеда и до самого вечера нас возили по всему городу, некогда называвшемуся Колонией Агриппиной и бывшему форпостом Римской империи на севере. Мы побывали в Краеведческом музее и Германско-римском. Анна Кройцлин всегда была рядом со мной, будто мы давным-давно знакомы с нею и вместе приехали в Кёльн. Иногда мне представлялось, что рядом со мною Лариса, с которой мы вместе путешествуем по Европе. Но Лариса путешествовала по Европе с Ардалионом Ивановичем Теткой, и я старался гнать от себя мысли о певчей Птичке, хотя в моем чемодане, в музыкальной шкатулке лежал ее голос. Эту шкатулку с изображениями старинных русских городов по краям и Москвы на крышке я подарил вечером старенькой маме Анны Кройцлин, Анастасии Петровне. Она сняла крышку и шкатулка нежно зазвенела мелодией «Белой акации гроздья душистые». Птичка пела эту песню непревзойденно, и если Анастасия Петровна с восторгом внимала звучанию механизма шкатулки, то в моих ушах плыл нежный голос Ларисы.

Анастасия Петровна и Анна жили в просторной квартире в двадцати минутах езды от центра города. Выяснилось, что Анастасия Петровна целый день стряпала, стараясь угодить мне, а когда я поинтересовался, за что мне такая честь, Анна ответила:

— Извините, что разочаровываю вас, но мама больше всего в жизни любит, когда в Кёльн приезжают свежие интересные люди из России, и требует, чтобы я непременно приводила их к нам в гости.

Я действительно был несколько разочарован, но мне было приятно, что, признаваясь, Анна покраснела и чувствовала неловкость.

За ужином мы в основном разговаривали с Анастасией Петровной, и только о России. Она понимала, что не все так хорошо и гладко, как хотелось бы, но изо всех сил защищала Горбачева и Ельцина.

— Поймите же, — призывала она, — ведь они освободили вас от коммунистического рабства, разве это не главное?

— И одновременно разрушили государство, — отвечал я.

— Русское государство не такое уж слабое, чтобы два человека могли его разрушить.

Насчет легиона она не спорила, о нем у нее было особое, за долгие годы сложившееся мнение. Легион был везде, и здесь, в Германии, в не меньшем количестве, чем в России. Тут она принесла целую толстую папку с тесемочками; внутри папки хранились вырезки из газет и журналов, которые все вместе составляли неопровержимое свидетельство существования легиона, управляющего миром. Я посмотрел на Анну. Она мило улыбнулась мне. Я столь же нежно улыбнулся ей. Со стены на нас смотрел блестящий немецкий офицер в гитлеровской форме — идеальная спина, орлиный взор, красиво сжатые губы.