Последнее очень странно. Всего за два дня до этого, 13 августа, Куприн писал Батюшкову, что сидит под домашним арестом по чухнинскому делу, сообщал, что собирается ехать в Гагру, и ничего больше. Правда, житомирский миф повествует о том, что арест этот был одной лишь видимостью: Куприн-де зазывал сторожившего его городового за стол, щедро поил-кормил, тот засыпал, а арестант спокойно сбегал. Однако сам писатель, рассказывая о домашнем аресте, был серьезен: «Уже к концу третьего дня мной стали овладевать тоска и тяжелая злоба при одной мысли, что чужой волей я прикован к определенному маленькому месту. На пятый день я уже просил начальство, чтобы остальные дни мне заменили деньгами. Оказалось, что это не так-то легко»[244]. Как же он мог отлучиться в Гуменники? Тем не менее на гравировке сохранившегося обручального кольца Елизаветы Морицовны та же дата венчания: «Александр 16 августа 1909».

Если углубиться в метрическую книгу церкви Рождества Пресвятой Богородицы, то можно с изумлением прочесть запись о рождении и крещении Ксении Куприной. Те же Чернодубровский с псаломщиком засвидетельствовали, что 26 августа 1909 года они крестили девочку, родившуюся 16 августа. То есть в день венчания ее родителей! И затем указано, что при сем присутствовал магистр, а вместе с ним Зинаида Ивановна Нат. Однако 26 августа Куприна уже не было в Житомире. 22 августа в его паспорте была сделана запись о прибытии в Одессу.

Совершенно запутавшись, предоставим слово Ксении Куприной, которой позже эту семейную историю рассказывали с хохотом родители:

«Священник наотрез отказался крестить годовалого ребенка, не желая марать таким безобразием церковные книги. Его долго упрашивали, и наконец он согласился с тем условием, что запишет меня как новорожденную. Подумав, мои родители согласились, зная, что для женщины впоследствии всегда будет приятно быть моложе в официальных бумагах.

Рассказывали, что когда по ходу церемонии нужно было опустить меня в купель, я вытянулась дугой и так закричала, что задрожали своды сельской церквушки. Услышав мой вопль, наш пудель Негодяй ворвался с диким лаем в церковь, что, конечно, вызвало переполох.

Федор Дмитриевич Батюшков, дрожа от беззвучного смеха, не заметил, как, держа в руках зажженную свечку, нечаянно поджег длинную гриву священника. Пока тушили попа, выводили из церкви Негодяя, прошло довольно много времени, и измученный священник согласился не окунать меня в купель, а только окропить мою голову»[245].

Что называется — без комментариев. Напрашивается только один вопрос: как Александр Иванович, первая свадьба которого была такой неудачной, позволил себе превратить и вторую в фарс?

Итак, два года унижений для Елизаветы Морицовны кончились; она стала законной женой Куприна. 18 августа 1909 года Житомирское городское полицейское управление выписало ей бессрочную паспортную книжку. Когда была выписана книжка Куприну, мы не знаем, знаем только, что его постоянным местом жительства в ней обозначен Житомир[246]. Вместе с тем, оформив отношения и получив документы, Куприны собрали вещи, прихватили няньку Ксении, сгребли в охапку Негодяя и уехали в Одессу. «Опять один Аллах ведает, как, почему и зачем очутились мы вместо Гагры в Одессе», — сообщал Куприн Батюшкову, с которым породнился; тот стал его кумом.

Один Аллах ведал и то, как Негодяю удавалось теперь находить хозяина. Одесса значительно больше Житомира, и радиус поисков шире.

Одессу трудно удивить. Здесь всякое видали, и каждый — гений. Тем не менее компания, что ранней осенью 1909 года начала появляться в местных ресторанах, поражала.

По описаниям ее можно представить. Вы сидите себе за столиком, тихо наслаждаетесь местным вином и жареной камбалой... И вдруг с грохотом распахивается дверь, в нее влетает некто, с разбега делает над вами сальто-мортале. Оглушительно лает влетевший за ним черный пудель. «Тихо, Негодяй!» — топает на него ввалившийся следом приземистый плотный человек. Хмельной, глаза сердитые, на бритой голове тюбетейка, бородка, «татаро-монгольские» висячие усы. За ним, неуклюже задевая стулья, пробирается богатырь: квадратный, пиджак в плечах трещит, крепкая голова, роскошные усы. На ходу с ним спорит какой-то рыжий, долговязый, машет руками, заикается. И завершает процессию негр в феске. Гам, шум, пудель заливается... Сцена!

Конечно, читатель узнал Куприна и Негодяя. Представим остальных. Акробат — это лучший клоун петербургского цирка Чинизелли, итальянец Жакомино (Джакомо Чирени). Богатырь — борец Иван Заикин. Рыжий — легендарный одесский спортсмен Сергей Уточкин. Негр — борец Хаджи Мурзук из Туниса. И, уж конечно, вокруг этой экзотик-компании кружили вездесущие одесские журналисты: тонкий, элегантный местный корреспондент сытинского «Русского слова» Илья Абрамович Горелик, главред «Одесских новостей» Израиль Моисеевич Хейфец и другие, помельче.

С Заикиным Куприн познакомился именно в Одессе.

«Удивительное дело: мы с ним как-то сразу перешли на ты, — вспоминал Заикин.

— Откуда ты? — спрашивает меня знаменитый писатель.

— Я-то?.. Из Симбирской губернии.

— А... симбирский обротник.

— Обротник, а ты откуда?

— Я пензенский.

— А... Пенза косопузая»[247].

До конца своих дней Заикин будет рассказывать о Куприне с восторгом и придыханием, считать его самым близким человеком, почти отцом. Александр Иванович тоже примет близко к сердцу этого «милого губошлепа», как назовет его в одном из писем, и станет, как ни странно, его ангелом-хранителем. Зная о том, что Заикину с его силищей нельзя ввязываться в драки — убьет! — он не раз в последний момент останавливал друга: «Ваня, ради меня!» Близкие атлета знали этот универсальный рецепт и в крайних случаях к нему прибегали.

Это одесское окружение Куприна не походило на столичных «психопатов» — «венских друзей» писателя. Оно помогало ему создавать новый, «здоровый» имидж спортсмена. «Критика и публика начинают меня забывать, — жаловался Куприн приятелю. — Денег нет, никто меня не любит»[248]. Чтобы критика и публика его не забывали, Александр Иванович организовал несколько громких акций.

Первую он осуществил сразу по приезде в Одессу, и теперь уже хватался за голову местный генерал-губернатор Толмачев. Куприн и компания заявили, что полетят над городом на воздушном шаре. Толмачев опасался, что они станут с воздуха разбрасывать прокламации. Но что он мог поделать с этими людьми, которые были неприкасаемы в силу своей огромной славы? «...если есть в Одессе два популярных имени, — писал Куприн, — то это имена Бронзового Дюка... и Уточкина» («Над землей»). В то время Уточкин болел воздухоплаванием, и одесская публика болела воздухоплаванием, и редактору «Одесских новостей» Хейфецу нужна была сенсация, и вот — летят! Заинтересованы были все стороны: одесский аэроклуб получал рекламу, потому что полетами на шаре тогда зарабатывали; Хейфец в перспективе получал от Куприна очерк о полете для своей газеты; Куприн же — прекрасный повод напомнить о себе.

Друзья каркали по поводу даты полета: 13 сентября. Уже знакомый нам поэт Федоров разразился эпиграммой:

Конечно, это была сенсация. Собралась тысячная толпа с журналистами всех мастей. За Куприным ходили по пятам: «...тащат сниматься, щелкают кодаком один раз, другой, третий, просят не шевелиться, наклонить голову влево, вправо, назад и принять непринужденный вид» («Над землей»). И полетели во все концы и газеты фотографии: писатель Куприн в гондоле воздушного шара с пилотом Уточкиным и журналистами Хейфецем и Гореликом; шар на расстоянии сажени от земли; 35 метров от земли... Толпа с азартом наблюдает, задрав головы; много гимназистов и женщин... На одном из групповых снимков (Куприн и провожающие) можно разглядеть Елизавету Морицовну в кокетливой белой шляпе.