изучал зубоврачебное искусство — исключительно протезную технику (изготовление искусственных зубов),

давал уроки детям,

пробовал постричься в монахи,

был заведующим учета кузницы и столярной мастерской при сталелитейном и рельсопрокатном заводе в Волынцеве,

в течение одного лета служил в артели подрядчика в Киеве по переноске мебели фирмы Лоскутова,

носил кирпич на козе,

работал осенью по разгрузке арбузов»[45].

Это неполный список, и экзотики в нем нет: человек бился за кусок хлеба. Тем не менее мало кто из писателей-современников мог тягаться с Куприным в таком широком знании человеческих занятий. «Он по-мальчишески щеголял этой своей многоопытностью, — рассказывал Корней Чуковский, — кичился ею перед другими писателями (перед Вересаевым, Леонидом Андреевым), ибо в том и заключалось его честолюбие: знать доподлинно, не из книг, не по слухам, те вещи и факты, о которых он говорит в своих книгах»[46].

Новый жизненный опыт позволил Куприну хорошо узнать тех самых нестроевых «шпаков» и научиться с ними ладить. Они и приведут его к славе.

Киеву 1890-х годов Куприн обязан своим творческим становлением. Здесь он стал журналистом: уяснил, что «волка ноги кормят», приобрел нюх на сенсацию, научился подавать материал броско и лаконично, не бояться и даже желать скандала, знать жизнь города до мелочей, проникать в его парадные и низовые сферы и везде по возможности быть своим. А главное — понял силу печатного слова, его приятную власть над чужой судьбой, привык писать на заказанную редакцией тему.

Этот период биографии писателя покрыт не меньшим туманом, чем проскуровский. Почему он оказался в Киеве? Почему не вернулся в Москву? Не хотел отвечать на вопросы московских знакомых, как же он оставил полк? Не мог показаться на глаза матери, которая прошла столько унижений ради его военной карьеры? Похоже, свои чувства он описал в пасхальном рассказе «Святая ложь» (1914): герой, чтобы нанести визит матери во Вдовий дом, просит у товарища напрокат пиджак и перед матерью бахвалится, что все в порядке, что карьера будет, и, «глядя на измученное, опавшее, покоробленное лицо матери, он испытывает одновременно страх, нежность, стыд и жалость». Потом он жадно ест остатки вдовьего ужина, не замечая, как по материнским щекам ручьями льются тихие слезы. И швейцар Никита, который помнит его еще мальчиком, полон к нему презрения.

Возможно, причина была в том, что, числясь в запасе по Киевскому военному округу, Куприн не имел права покидать границы этого округа. Возможно, в том, что в Звенигородке Киевской губернии поселились сестра Зина со «Стасей» Натом, ставшим помощником лесничего Звенигородского лесничества. У них Александр Иванович гостил сразу после выхода из полка, летом 1894-го. Хорохорился в письме Иванчину-Писареву («Русское богатство»): «...я военную службу бросил и теперь вольная птица». А получив из редакции гонорар за «Дознание» — 48 рублей 75 копеек, — не мог не подумать, что это равно его офицерскому жалованью и все, наверное, не так уж плохо, нужно попробовать жить беллетристикой. Однако посмотрим правде в глаза: Куприн стал «бывшим», а это всегда трагично, тем более быть бывшим офицером.

В киевском районе Подол на доме 4 по улице Сагайдачного сегодня висит мемориальная доска. Динамичная, резкая, она покрывает торец здания, из которого выступает узнаваемая голова с монгольскими скулами и чуть прищуренными раскосыми глазами. Надпись сообщает, что в 1894–1896 годах здесь жил писатель Куприн. Конечно, в то время наш герой выглядел не так: был он молод, взгляд застенчив. И дóма, на котором висит доска, не было. На его месте стояла убогая меблирашка «Днепровский порт». Тем не менее к этой доске мы условно можем привязать начало киевского купринского мифа.

Слагаемые этого мифа известны по книге Бориса Киселева «Рассказы о Куприне» (1964). Автор — сын киевского друга писателя, журналиста Михаила Киселева. Ребенком знавший Куприна, Борис Киселев на склоне лет собрал у старых киевлян воспоминания о нем. Разумеется, говорить о достоверности всего написанного в книге не приходится, но за неимением других данных мы вынуждены обращаться к ней. А значит, нам придется поверить в то, что Александр Иванович ютился в портовых ночлежках, чтобы изучать жизнь киевского «дна»; что как думский репортер выводил на чистую воду сильных мира киевского; что мог вместе с другом Киселевым, никого не предупредив, вдруг исчезнуть из Киева и вернуться через несколько дней буквально в последней рубахе, продав все, чтобы купить билет на поезд; что мог с тем же Киселевым на спор — где лучше ставят Чехова, в киевском театре Соловцова или в Московском Художественном театре — прямо из пивной перекочевать в московский поезд, съездить на спектакль «художников» и спустя пару дней вернуться. Почему бы и нет?

Михаил Киселев (Куприн звал его Мих), судя по всему, стал первым близким другом «на гражданке», почти братом. Он был уже женат, имел детей, дачу в Приорках под Киевом. Эта семья и пригрела Сашу Куприна: он подолгу жил у Киселевых, научился с ними горланить украинские песни. Вместе с Киселевым работал в газетах «Киевское слово», «Жизнь и искусство», «Киевлянин»... Писал все, за что платили.

Так приходил литературный опыт. Имея наблюдательность художника, Куприн учился писать словесные портреты. Готовя интервью, строил диалоги, индивидуализировал речь, подмечал словечки. Думается, работа журналиста отвечала его темпераменту. По воспоминаниям, Александр Иванович был холерик: он не ходил, а бегал частыми, мелкими шажками («кружил», как говорил Корней Чуковский), не говорил, а бормотал «армейской скороговоркой» (по словам Ивана Бунина). Журналистская жизнь сформировала совершенно новый круг общения. За несколько киевских лет Куприн оброс богемным людом: репортеры и спившиеся актеры театра Соловцова, студенты и городские сумасшедшие, грузчики, художники, циркачи... Он напишет о них и не только о них газетный цикл «Киевские типы» (1895–1898), который выйдет отдельным изданием в 1896 году. Это будет первая книжка Куприна. Пусть в ней было всего 24 странички, но нужно ли объяснять, что такое первая в жизни книжка!

Нового Куприна лепили все кому не лень. Одни киевские студенты чего стоили: споры до драк между сторонниками народничества и марксизма, зачитанные до дыр Ницше и Шопенгауэр, «украинская национальная идея», «польская национальная идея»... Вчерашнему офицеру, должно быть, было интересно до жути. Совершенно другая жизнь.

В этой жизни нужно было разбираться. Куприна продолжали печатать в петербургском «Русском богатстве», и он внимательно прочитывал все номера, обращал внимание на новые имена, не зная, что и новые имена, в свою очередь, следят за его публикациями. Видел имя Ивана Бунина, а Бунин, как вскоре выяснится, видел его имя. В 1895 году Куприн отметил рассказ Горького «Челкаш», даже дважды перечитал, а вскоре получил письмо из Самары. Некий Иегудиил Хламида (еще один, журналистский, псевдоним А. М. Пешкова) предлагал подключиться к редактированию «Самарской газеты». То есть «Иегудиил» следил за Куприным, а тот — разве о Самаре мечтал? Да и мог ли он подумать, что Горький через пару лет начнет греметь на всю Россию?

Куприн пока что набивал руку и внимательно следил за тем, что модно в столице. У него был долгий ученический период. При чтении его ранних вещей не покидает ощущение несамостоятельности автора, искусственности сюжетов и героев — не творчество, а ремесло. Об этом говорил и Бунин: «...беда в том, что в талантливость Куприна входил большой дар заражаться не только мелкими шаблонами, но и крупными, не только внешними, но и внутренними. И выходило как будто так: требуется что-нибудь подходящее для киевской газетки? пожалуйста, — в пять минут сделаю и, если нужно, не побрезгую писать что-то вроде того, что “заходящее солнце косыми лучами освещало вершины дерев...”; надо написать рассказ для “Русского богатства”? и за этим дело не постоит, — вот вам “Молох”»[47].