«Гранатовый браслет» был очень дорог Куприну. Много лет спустя, уже в эмиграции, случится инцидент, описанный Лидией Арсеньевой (Часинг). Как-то поэт Антонин Ладинский сказал Куприну, что не понимает его «Гранатовый браслет», потому что там неправдоподобная фабула.

«— А что в жизни правдоподобно? — с гневом ответил Куприн. — Только еда да питье, да все, что примитивно. Все, что не имеет поэзии, не имеет духа.

<...> В пылу спора Ладинский не замечал... главного...: какое-то дорогое воспоминание, какое-то “драгоценное чувство” было связано у Куприна с “Гранатовым браслетом”. <...>

И вдруг только что сильно горячившийся Куприн очень тихо сказал, отчеканивая слова:

— “Гранатовый браслет” — быль. Вы можете не понимать, не верить, но я терпеть этого не буду и не могу. Пусть вы чином постарше меня — это не имеет значения, я вызываю вас на дуэль»[268].

Спорщиков удалось помирить. Арсеньева осталась озадаченной: «Какое событие в жизни Куприна создало его “Гранатовый браслет”, я так до сих пор и не знаю. Спросить самого Куприна я не решалась, т.к. понимала, что нечто очень дорогое и личное — “драгоценное” — связано с этим рассказом».

Мемуаристка не могла знать того, что теперь знаем мы. Куприн никогда не распространялся о своей личной жизни.

Первые отзывы на «Гранатовый браслет» писатель будет получать уже в Петербурге. Вполне вероятно, что происшествие с Заикиным на летном поле переполнило чашу терпения одесского генерал-губернатора. В конце 1910 года Куприны вернулись в столицу.

Мудреные жизненные дороги Куприна снова уперлись в Гатчину. С 1911 года и вплоть до бегства из России в 1919-м писатель будет гатчинцем. Будет здесь жить и работать. Будет возмущать спокойствие и нервировать полицию, вызывать восторг извозчиков своей неслыханной щедростью. «Всероссийскому жителю уездного города Гатчины — ура!» — будут кричать они, едва завидев знакомую коренастую фигуру. Будет совершать вылазки в столицу.

Возвращение в Петербург было громким. О его катастрофе на аэроплане с Заикиным читали все, разглядывали с интересом. Фидлер, встретивший загулявшего с Манычем Куприна в пригородном поезде накануне Нового года, злословил в дневнике: «...один его внешний вид выдавал в нем горького пьяницу: низкий лоб, бычья шея, опухшее лицо, короткие ноги, пропитой голос»[269].

Александра Ивановича сразу облепили «венские друзья». В январском «Огоньке» (№ 2) за 1911 год появилась карикатура «Собрание академиков Венского отделения русского языка и изящной словесности». В ресторане «Вена» Куприн сидит за неизменным штофом и о чем-то оживленно беседует с драматургом Юрием Беляевым, которого снисходительно треплет по затылку Вася Регинин. В том же январе карикатура «Новые нравы» (в приложении к «Новому времени») пополнила коллекцию новых нравов, сообщив, что Куприн появляется в гостях с неким литератором, которого рекомендует так:

— Это — мой пес.

И тут же командует:

— Лай!!

Литератор проворно становится на четвереньки и заливисто лает[270].

Мы догадываемся, кто был этот «литератор-собака». Те, кто дочитает эту книгу до конца, тоже догадаются.

Петербургские знакомцы присматривались к жене и дочери Куприна. Тот же Фидлер записал в дневнике о Елизавете Морицовне: «...сердце у нее не доброе и не злое, поскольку у нее вообще нет сердца; она не образованна, безынициативна и не понимает своего мужа, отчего он и пьет: он влюблен в нее — и только»[271]. Интересно, чего еще он хотел от женщины? Не понравилась Фидлеру и трехлетняя Ксения: «Дерзкое, с холодным эгоистическим взглядом, неприятное... существо!»[272] Возможно, такое впечатление объясняет поэт Саша Черный, который через пару лет надпишет ей свою детскую книжку так: «Мрачной девочке Ксении». А вот Александр Грин, примерно в это время появившийся в окружении Куприна, полюбил малышку и всю жизнь потом вспоминал, как она по научению отца молилась за «всех бодилок и пулеток» (блондинок и брюнеток)[273].

Итак, писатель решил осесть в Гатчине, несмотря на то, что жена хотела в Царское Село, поближе к Маминым. Куприн хорошо знал Гатчину. Он периодами жил здесь и раньше, когда прятался от «венских друзей»; к тому же в Гатчине поселился его близкий друг Павел Егорович Щербов, замечательный художник-карикатурист. Александр Иванович давно обжил это пространство, знал каждую тропинку Гатчинского парка, помнил весь репертуар трактира Веревкина на площади у Варшавского вокзала. И вот, отринув и Одессу, и Балаклаву, он решил стать гатчинцем.

Видимо, о Балаклаве Куприн к этому времени перестал даже мечтать, хотя не совсем понятно почему. Положения чрезвычайной охраны (как, например, в Ялте) в Балаклаве не было; наказание по делу Чухнина он отбыл в Житомире, а генерала Неплюева, отдавшего приказ о его выселении, Куприн теперь встречал... в Гатчине. Почтенный старик после выхода в отставку поселился здесь, на Николаевской улице. Ирония судьбы!

Думается, о Балаклаве пришлось забыть не из-за запрета на въезд, а потому что участок принадлежал Марии Карловне: Куприн не хотел у нее одалживаться, а перекупить было не на что. Вряд ли к этому времени он считался политически неблагонадежным, ведь в Гатчине (где находилась царская резиденция!) ему позволили и жить, и дом купить. И это при том, что комендантом Гатчины был генерал-майор Александр Иванович Дрозд-Бонячевский, всего год назад разнесший писателя в пух и прах в своей работе «“Поединок” с точки зрения строевого офицера». Военных отставников и их вдов в Гатчине вообще было много. К тому же с прошлого, 1910 года здесь работали военный аэродром и первая в России воздухоплавательная школа. Особо не забалуешь.

Куприну приглянулся домик на Елизаветинской улице. Собственно, это был флигель (№ 19-а) при усадьбе баронессы Любови Александровны Тизенгаузен. Бедная баронесса! Флигель немедленно начал греметь фортепиано, петь на разные голоса, среди которых, правда, нередко солировал Шаляпин. Бесплатно.

Сохранилось множество фотографий и самого дома (снесенного в 1950-х), и интерьеров, и хозяйственного двора, и сада. Одна из первых гатчинских фотографий появилась в марте 1911 года на обложке «Синего журнала» (№ 14): Куприн в кабинете что-то увлеченно пишет. Подпись уверяла, что пишет он «Нищих» (шестой год подряд?), и что в свободное время писатель занимается спортом, ходит на лыжах, ездит верхом, тренируется в стрельбе из ружья.

Через месяц после оформления купчей[31*], 17 июня, писатель пригласил в гости фотографов И. И. и Ксению Глыбовских, сделавших серию снимков, ныне растиражированных. Это те фотографии, где Елизавета Морицовна красуется в кокетливом пестром платье с рукавами «фонариком», нянька в нарядном кокошнике держит на руках грудную Зину, а Куприн то верхом на лошади, то что-то картинно пишет, устроившись в оконном проеме. Снимки появились и в приложении к «Новому времени» (1911. 2/15 июля), и в «Синем журнале» (№ 24).

Дом был одноэтажный, деревянный, выкрашенный в зеленый цвет. Обстановку некоторых комнат (всего их было пять) можно воссоздать по фотографиям и многочисленным воспоминаниям. В кабинете писателя — лиловые занавески, у окна рабочий стол из грубо оструганной сосны; на столе — рабочий беспорядок, книги, рукописи, старинная фарфоровая чернильница. Над столом — портрет матери, чуть дальше, на почетном месте — портрет Толстого с размашистой дарственной надписью. В детской — куча игрушек и удивительный кукольный домик, такой же, как у княжон Романовых. Отец купил Ксении на трехлетие. Была еще комната в восточном стиле, с низкими диванами и хорасанскими коврами. Впрочем, Ксения вспоминала, что назначение комнат постоянно менялось; папа не терпел однообразия.