В деревне Чоргунь было имение композитора П. И. Бларамберга и барона А. К. Врангеля, которые согласились разместить матросов у себя под видом рабочих виноградника. Никто из них не был арестован.

Порядок в Севастополе, остававшемся на осадном положении, был более-менее восстановлен к 18 ноября, и в этот же день Куприн прочитал в «Крымском вестнике» официальный отчет о событиях, от которого осатанел. Потери были представлены совсем незначительные, поведение Шмидта дегероизировалось: дескать, при первых же выстрелах по «Очакову» он сбежал, а брошенные своим вождем матросы метались в панике.

Александр Иванович сел писать опровержение: те строки о горящем «Очакове» и карательном отряде, которые мы цитировали выше. Он выражал общее мнение севастопольцев: люди были потрясены и подавлены и беспримерной, какой-то немотивированной жестокостью по отношению к восставшим, и официальным фарисейством. «Длинная, по-жандармски бессмысленная провокаторская статья о финале этой беспримерной трагедии, помещенная в “Крымском вестнике”, — возмущался Куприн, — набиралась и печаталась под взведенными курками ружей. Я не смею судить редактора г. Спиро за то, что в нем не хватило мужества предпочесть смерть насилию над словом. Для героизма есть тоже свои ступени. Но лучше бы он попросил авторов, адъютантов из штаба Чухнина, подписаться под этой статьею».

Купринский репортаж с Приморского бульвара полетел в Петербург. Почта в те дни работала плохо, поэтому он был напечатан поздновато, 1 декабря 1905-го, явно подрастеряв свою сенсационность. Со времени трагедии на «Очакове» прошло уже две недели; шло следствие. Однако и «позавчерашние новости» такого характера были нужны: Петербург ничего не знал и питался чудовищными слухами. Газеты наперебой сообщали, что «Очаков» потоплен, пол-Севастополя разрушено артиллерийским огнем и т. д.

Имя Куприна снова оказалось у всех на устах. Тем более что революция вступала в кульминационную фазу: 7 декабря началось восстание в Москве. Оно бушевало более недели: с уличными баррикадами, захватом восставшими вокзалов, открытыми вооруженными столкновениями с казаками и полками, погромами магазинов, обстрелами зданий артиллерией.

Александр Иванович все это пропустил; именно в эти дни над ним самим сгустились тучи. Им одновременно заинтересовались комендант Севастопольской крепости Неплюев и командир Черноморского флота Чухнин. Первый впоследствии сообщал, что «местный землевладелец писатель А. И. Куприн... 6 декабря 1905 года во время устроенного в Городском собрании вечера прочел стихи собственного сочинения, возбудившие волнение среди публики и давшие в результате вечеру демонстративно-революционный характер»[181]. Неясно, о каком вечере идет речь и как вообще он мог состояться: Севастополь до сих пор жил на осадном положении. Неплюев имел полномочия высылать из крепости политически неблагонадежных, и 7 декабря балаклавский пристав Цемко получил указание выпроводить Куприна.

События этого дня Александр Иванович красочно вспоминал 29 лет спустя в одном из рассказов: сидел он себе в Балаклаве, безмятежно пил утренний кофе, когда на пороге вырос Цемко. Вроде такой же, как всегда, но выражение лица каменное:

«— Извольте прочитать и в извещении расписаться.

Это была бумага ко мне от крупного севастопольского начальника, и она кратко гласила: “Именующему себя литератором, поручику в отставке такому-то, предлагается через двадцать четыре часа выехать из Балаклавы, со строгим воспрещением впредь появляться в районе радиуса Севастополь — Балаклава. В получении этого предложения — расписаться”.

Я спокойно, без лишних вопросов и протестов, подчинился воле властей предержащих: в течение получаса уложил все свои вещи в два походных чемодана и сказал:

— Я готов.

Пристав Цемко любезно нанял мне парного извозчика до севастопольского вокзала и прощай, прощай навсегда, моя милая Балаклава. Прощай, купленный мною и любовно возделанный участочек “Кефаловриси”, прощайте, дорогие друзья, балаклавские рыбаки, все эти Констанди, Паратино, Капитанаки, Стельянуди, Ватикиоти, Мурузи и другие храбрые грекондосы, с которыми я разделял прелесть и труды морской жизни» («Светлана», 1934).

На самом деле Куприн выехал из Балаклавы не сразу. Выселение было отложено на три дня в связи с тем, что к нему имел претензии еще и Чухнин. Прочитав очерк «Севастопольские события» и узнав о том, что он, оказывается, входил в иностранные порты с повешенными на ноке матросами, адмирал подал на автора иск в Симферопольский окружной суд. Требовал привлечения к уголовной ответственности по статье за опорочение должностного лица. 11 декабря Куприн сидел на допросе у судебного следователя и, учитывая то, что оставаться в Крыму он не мог, с него взяли подписку о невыезде из Петербурга до разрешения дела.

Наш герой не придал особого значения обоим инцидентам. Списал все на условия осадного положения и, можно предположить, гордился собой. Столичные газеты немедленно затрубили: «Известный беллетрист А. И. Куприн по сведениям, полученным его женой, арестован в Севастополе, где он собирал материал по поводу последних событий»[182]. Вышел очередной скандал, Куприн пострадал за правду. Чего же достойнее для сумасшедшего декабря 1905 года?

Однако оба инцидента будут иметь роковые последствия. Они отберут у Куприна Балаклаву. А ведь счастье было так возможно, так близко...

Куприн больше никогда не сможет жить в Балаклаве. Но поймет это не сразу. Не раз и не два он будет в отчаянии упираться лбом в непрошибаемое «нельзя!».

Под новый, 1906 год писатель вернулся в Петербург. Корней Чуковский, ходивший тогда за ним по пятам и просивший что-нибудь для сатирического журнала «Сигнал», который редактировал, писал жене: «...Куприн мне очень понравился. Так как он пьянствует, то жена поселила его не в своей квартире, а в другой, — специально для этой цели предназначенной. В особнячке, куда можно пройти через кухню Марьи Карловны. Там — обрюзгший, жирный, хрипящий — живет этот великий человек, получая из хозяйской кухни — чай, обед, ужин»[183]. Ужасный портрет. Таким же Куприна изобразил карикатурист «Сигналов»[20*] (1906. № 4) Александр Любимов: безобразно толстый, неряшливо одетый, сутулый человек, на котором фрак топорщится во все стороны, а из жилетного кармана свисает рюмочка на цепочке. Это одна из первых карикатур на Куприна; со временем из них можно будет составить галерею.

В первые же дни нового года «Знание» выпустило второй том рассказов писателя, куда вошел «Поединок». Однако Александр Иванович уже был не тот, что три года назад, когда Горький с Пятницким выпустили первый том. У него самого теперь было издательство, и «Мир Божий» выпустил два тома его рассказов, верстался третий. Он и сам теперь стал знаменит, да и обижался на Горького, словом, не собирался дальше оставаться «подмаксимовиком». В мае он обронит в разговоре с Фидлером, что Горький его «сейчас мало интересует»[184]. К концу года Куприн расстанется со «Знанием» и начнет подыскивать авторов для литературных сборников, которые намеревался издавать под собственной маркой. Горький же в феврале 1906 года покинет Россию, спасаясь от ответственности за участие в революционных событиях. Вплоть до конца 1913 года он будет следить за творчеством Куприна с итальянского острова Капри и расстраиваться. Тот явно изменит революционному лагерю.

Александр Иванович мысленно еще долго был в Балаклаве, откуда приходили неприятные вести. Он прочитал в «Русском слове», что Неплюев потребовал увольнения Левенсон и Аспиза. Последний вспоминал, что за них вступился балаклавский городской голова, утверждая, что их некем заменить. На что Неплюев якобы ответил: «Если не удалят, вышлю голову»[185].