Купринский миф — один из самых стойких в истории русской литературы. И не только литературы. Писатель стал частью мифологии и фольклора Наровчата, Петербурга, Гатчины, Одессы, Хмельницкого, Киева, Житомира, Балаклавы и других городов, где ему довелось жить. Пусть многое из написанного Александром Куприным кануло в Лету вместе с XX веком, сам он забудется не скоро — слишком громкую и скандальную славу имел. Иван Бунин предрекал это, говоря, что Куприну «и впрямь всякое море было по колено, все трын-трава... он так не ценил ни своего тела, ни ума, ни сердца, ни своей репутации, что был и еще долго будет притчей во языцех»[1].

Прекрасно владея приемами жизнетворчества и обладая актерскими данными, писатель сам вольно или невольно создавал миф о себе. С детских лет, когда военный мундир кадетского корпуса позволил ему примерить первую роль, и всю оставшуюся жизнь он кого-то или во что-то играл. Далеко не всегда это была самореклама, чаще погоня за остротой ощущений. Игровой импульс посылала и его художественная натура: явственно автобиографическое творчество заставляло читателя гадать о прототипах и с любопытством ходить за теми героями, чьи имена Куприн оставлял подлинными. Так превратились в легенду 46-й Днепровский пехотный полк, где он служил и который карикатурно ославил в повести «Поединок»; Сашка-музыкант из одесской пивной «Гамбринус» и сама пивная; балаклавский рыбак Коля Констанди, чей баркас после выхода «Листригонов» ломился не только от рыбы, но и от поклонников Куприна. Так на страницах повести «Купол Св. Исаакия Далматского» обрели бессмертие офицеры и рядовые «белой» Северо-Западной армии.

В пору славы писатель «сыграл» немало ролей, и для каждой находился фотограф. Сначала, вместе с прославившим его «Поединком», миру был явлен на снимках «бывший офицер», «новый поручик Толстой», бунтарь и почти революционер: военный мундир, разочарованный демонический взгляд. Затем явился «бродяга»: мятая кепка, вытертый пиджачишко, брюки с бахромой. Чуть позже предстал «татарский хан»: хищный прищур узких глаз, бритая голова, тюбетейка, восточный халат, чубук, висячие усы. (Так и рисуются за спиной мятущиеся тени, конница, полонянка через седло.) Еще были «рыбак», «водолаз», «авиатор», «охотник», «огородник», «предсказатель», «пловец», «борец»...

Современники многим ролям не верили; они знали больше нас. «Куприн был написан Кнутом Гамсуном в сотрудничестве с Джеком Лондоном», — шутила Тэффи[2]. Ей и многим другим было очевидно, что главная роль Куприна — «лейтенант Глан», рассказчик и герой романа Гамсуна «Пан»: хижина, ружье, собака. Уже к этому образу писатель добавлял что-то из Лондона, что-то из Киплинга, что-то из своей врожденной «звериности»: обостренное обоняние, хорошие крепкие зубы, понимание инстинктов и повадок животных, уважительное и чуткое отношение к природе.

От гамсуновской «звериности» всего шаг до ницшеанского «дионисийства» с его алкогольной экзальтацией, столь модной в эпоху модерна. У Куприна даже шага не было; две роли слились воедино и толкали его на дикие выходки. Роли «сатира» верили почти все: о гомерическом пьянстве и разгуле Куприна сложено больше всего баек и легенд. Однако некоторые чувствовали фальшь: мол, не так пьян Александр Иванович, как хочет казаться, мол, ему зачем-то это нужно.

Подпитывала купринский миф и свита писателя, «манычары», как он ее окрестил в честь своего закадычного приятеля Петра Дмитриевича Маныча. Были в свите и шуты, и телохранители, и посредники в литературных делах, и умелые льстецы, и прихлебатели. Некоторые из них — тот самый Маныч, Василий Александрович Регинин («Вася»), Александр Иванович Котылев — благодаря близости к Куприну тоже стали легендой. К тому же писатель дружил с людьми легендарными и без него, от чего его личный миф приумножался: Федор Шаляпин, борец Иван Заикин, спортсмен Сергей Уточкин, клоун Джакомо Чирени («Жакомино»)...

Куприн настолько приучил поклонников к зрелищным эффектам, что даже в его серьезных поступках они видели очередные роли. Так случилось в годы Первой мировой и Гражданской войн, когда писатель по убеждению стал сначала офицером ополчения, затем политическим эмигрантом. В последние парижские годы ему пришлось быть просто пожилым человеком, и это оказалось никому не интересно. Больше всех скучал он сам. И тут новую роль ему предложили извне — «раскаявшийся белый эмигрант», и в этом амплуа пригласили вернуться в СССР. Однако его болезнь сорвала политический спектакль, который доиграли за него жена и друзья, и в этой роли Александр Иванович Куприн покинул сей мир. От нее и отталкивался советский миф.

После смерти писателя занялось советское литературоведение, которое вынужденно отсекало некоторые его роли. По политическим причинам забыли о главной из них — «лейтенанте Глане» (Гамсун поддержал фашизм), поэтому не могли, к примеру, верно трактовать повесть «Олеся». Особо не распространялись о «политическом эмигранте». Алкогольную тему затушевали, бунтарско-революционную усилили. В результате тезис о крупнейшем представителе критического реализма рубежа XIX–XX веков, гуманисте и демократе, борце с царизмом, тонком певце русской природы, заучил каждый, кто окончил советскую школу. А еще запомнил черно-белый портрет писателя из учебника: невзрачный человек в старомодной шляпе, что-то такое древнее...

Те, кто потом учился на филологическом факультете, скучали над критическими разборами «Поединка» и тайком читали «Яму», повесть о проституции. Пытаясь как-то оживить для себя Куприна, открывали труды А. В. Храбровицкого, Э. М. Ротштейна, П. Н. Беркова, В. Н. Афанасьева, А. А. Волкова, в особенности Ф. И. Кулешова и др. Все исследователи проделали колоссальную работу, восстановив хронологию жизни и творчества писателя в мельчайших фактах, но живого человека не получалось. Он кое-как соответствовал народности, но его зачеркивала партийность.

Встречу с живым Куприным смог подарить читателю только Олег Николаевич Михайлов. Более свободные повествовательные каноны позволили ему написать беллетризованную биографию писателя для молодогвардейской серии «ЖЗЛ» (1981), Куприну — заговорить, а читателю хоть немного приблизиться к пониманию сложнейшего характера его героя. Понять, что Куприн был кем угодно, только не сухим догматиком и дидактиком. Обнаружить в нем страстность почти рогожинскую. И вместе с тем полюбить его.

Через двадцать лет Олег Михайлов переиздал свою книгу с некоторыми дополнениями[3], после чего установилось молчание. И вот серия «Жизнь замечательных людей» вновь обращается к личности Александра Куприна. Сегодня нужен новый взгляд на такое явление в русской литературе и истории, как Куприн, тем более что все эти годы куприноведение не стояло на месте. Появились сборники неизвестного наследия писателя: «Голос оттуда: 1919–1934» (М., 1999), «Мы, русские беженцы в Финляндии: Публицистика (1919–1921)» (СПб., 2001), «Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста» (М., 2006), «Пестрая книга: Несобранное и забытое» (Пенза, 2015). Стала доступна эмигрантская периодика, предоставившая нам воспоминания о писателе и рецензии на его книги. Новыми фактами обогатилось региональное куприноведение: на родине писателя, в Наровчате и Пензе; в Гатчине, где он прожил долгие годы; в Крыму, где память о нем хранит Балаклава.

Сегодня есть все возможности для беспристрастного анализа жизненного пути и творчества Куприна, в том числе их политической составляющей. В канун столетия революционных событий 1917 года представляется особо важной публикация ранее «непечатных» документов и материалов, без чего купринский миф никогда не позволит нам подобраться к факту. Это стало возможным благодаря собраниям фондов РГВИА, РГАЛИ, ОР РГБ, ИРЛИ, Государственного архива Житомирской области, Научной библиотеки «Таврика» им. А. X. Стевена, Литературного архива Мемориала национальной письменности Чешской Республики, Исследовательского центра по истории иммиграции Миннесотского университета и другим хранилищам.