«Свидание наше было неважное. Попрекнул меня с первого слова академией», — рассказывал Бунин[233]. Много спустя Бунин объяснит, почему (якобы) так обошлись с Куприным. Почетный академик имел право, приехав в любой город, потребовать себе любой зал для выступлений, и без всякой цензуры. «...Куприна не избрали в почетные академики... только потому, что он под влиянием вина мог злоупотреблять где-нибудь в провинции этим правом»[234].

Позже, в эмиграции, Бунин станет кичиться высоким званием академика, как покажется Куприну (впрочем, игра амбиций в творческой среде — дело обычное). А потом Бунину дадут Нобелевскую премию. Но об этом в свое время.

В Житомире наш герой пребывал в крайне взвинченном состоянии еще и из-за материальных трудностей. Он жаловался Батюшкову, что все заложено в ломбарде, что он весь в долгах, что вокруг него вьются житомирские нетопыри: «...на 1000 людей приходится 999 факторов, посредников, сводников, мишуресов»[27*]. Похоже, что он вообще опасался за свою жизнь, потому что обратился к местному полицмейстеру с письменной просьбой о выдаче ему документа на право ношения огнестрельного оружия. Возникло целое дело, копия которого сегодня хранится в купринском фонде в ИРЛИ. Полицмейстер запросил мнение начальника Волынского губернского жандармского управления: нет ли препятствий к удовлетворению просьбы писателя? Получил ответ: «Уведомляю, что отставной поручик А<лександр> Иванович Куприн, 38 лет, православного вероисповедания, по имеющимся в делах вверенного мне управления сведениям, ведет переписку с Женевской С<оциал> Д<емократической> эмигрантскою кассою... почему ходатайство его о выдаче ему билета на право держания огнестрельного оружия полагал бы оставить без удовлетворения»[235]. Видимо, ввиду бедственного материального положения Александр Иванович просил денег (напомним, что переводами его произведений занималось социал-демократическое издательство «Демос»).

В тот же злополучный житомирский период внесла определенную нервозность и мать Куприна, приехавшая погостить. Приведем фрагмент ее письма Марии Карловне, отправленного перед отъездом к сыну: «Если бы Вы знали, как дорога мне Люленька и что я должна скоро ломать свою душу при виде второй дочки моего Саши. <...> Я числа 12 (мая 1909 года. — В. М.) еду в Житомир... Вот где и начинается моя душевная ломка... <...> Пишите мне, Муся моя дорогая, на имя Зины для передачи мне»[236]. Значит, Зинаида Нат, не отталкивая брата, покрывала переписку его бывшей жены с его матерью. Можно только посочувствовать Елизавете Морицовне, тем более что она осталась одна — Куприн отсутствовал почти все лето.

Для работы над продолжением «Ямы» он уехал в Даниловское. Перед отъездом, окрыленный, видимо, Пушкинской премией, решился посетить Толстого в Ясной Поляне и отправил телеграмму Софье Андреевне: «Провожая Вас из Ялты, получил милостивое приглашение посетить Ясную Поляну. Не обеспокою ли я Вас и Льва Николаевича, если в середине июня заеду всего на час?» Однако эта встреча не состоится. Возможно, до Куприна дойдет отзыв Толстого на «Яму», чего он опасался: «Если он отзовется не лестно о первой части, то это может неблагоприятно отразиться на дальнейшей моей работе. Слова Л. Н. для меня имеют большой вес»[237]. (Как признается Куприн в одном из интервью: «Я боюсь его. Ну, что я скажу ему? О чем спрошу? Он все знает. Глянет — и уж насквозь видит тебя. Вот это-то и страшно!»[238]) Хороших слов о «Яме» Лев Николаевич не нашел: «Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем нельзя скрыть»[239].

Куприн прожил в Даниловском около месяца, затем вынужден был ехать в Петербург по случаю получения развода с Марией Карловной. Надо сказать, это было грустное расставание: «Поздно бросил я играть в лейтенанта Глана, и вот куда это завело. Прощай, Маша»[240].

А тут, в Петербурге, и соблазн — «венский» омут. В эти дни его увидел поэт Виктор Гофман, о чем рассказал в одном из писем: «Первое впечатление: пьяное и неопрятное животное. Затем виден чрезвычайно острый проницательный ум, громадное знание и понимание людей. Перед ним нельзя притворяться (он увидит малейшее притворство), и это смущает. Человек позирующий и рисующийся... будет чувствовать себя с ним невыносимо. Он éдок, беспощаден, несколько груб в своих опытах над человеком: совершенно не умничает, так как знает, что умен. Мне он наговорил сначала много любезностей, которые я, однако, остерегся принять за чистую монету; затем не без задних мыслей стал допрашивать о том, что я думаю о критике и т. д. Впрочем, в конце концов он представляет собою довольно безобразное зрелище»[241]. Чуть позже, в другом письме, Гофман добавил деталей: «Окружают же его совершенные психопаты... Они не только тешат его всевозможными способами, но выполняют и более существенные услуги: напр<имер>, приглашают для него проституток и т. д. Делается это вполне открыто. Лично же вести “переговоры” Куприн, по-видимому, уже слишком ленив»[242].

Явившись в столицу для оформления развода, Александр Иванович, судя по всему, как-то легализовался, чем облегчил работу прокурора Санкт-Петербургского окружного суда (поместившего в газетах даже объявление о его розыске). «Дело Чухнина» требовало удовлетворения, и по возвращении в Житомир писатель был ознакомлен с бумагой из столичной судебной палаты с требованием к местной полиции или взыскать с него 50 рублей штрафа, или посадить под домашний арест. В тот момент Александру Ивановичу нужно было смирить свои офицерские замашки и дружить с полицией: от нее зависела выдача новых документов, куда была бы вписана Елизавета Морицовна. Он выбрал домашний арест, о чем и сообщили газеты 10 августа 1909 года.

Дальше начинаются загадки. Александр Иванович должен был находиться под арестом примерно до 20 августа. Однако 16 августа он каким-то образом обвенчался с Елизаветой Морицовной! Ситуация для него была не из легких: требовалось уговорить священника сделать вид, будто Ксения — не годовалая девочка, а младенец, крестить ее и сделать метрическую запись о ее рождении. А дату венчания поставить такую, чтобы она опережала дату рождения ребенка.

Это была целая спецоперация, в которой много тумана и даты «пляшут». Улики по этому делу сохранились в метрической книге церкви Рождества Пресвятой Богородицы[28*] села Гуменники, что под Житомиром. Запись священника Иоанна Чернодубровского не оставляет сомнений в том, что он совместно с псаломщиком 16 августа 1909 года совершил таинство венчания. Стоящий пред ним жених был «временно жительствующий в городе Житомире отставной поручик Александр Иванов Куприн православного вероисповедания разведенный по первому браку, 39 лет». Невеста — «жительница города Житомира[29*] дворянка Елизавета Морицовна Гейнрих православного вероисповедания первым браком, 27 лет». Среди поручителей (свидетелей) со стороны жениха назван «магистр истории всеобщей литературы императорского С.-Петербургского университета надворный советник в отставке Феодор Димитриев Батюшков»[243].