Пока крестьяне пили за здоровье Гейерсберга последний, тронутый их приемом и любовью, разговаривал с некоторыми из них. Со стариками говорил он об их семействе, с молодыми людьми — о работах и их любовных делах, одним словом у него нашлось для каждого или радушное слово, или ласковый жест.

Приветливые манеры Флориана, в которых не было ничего принужденного, потому что они выходили прямо от сердца, гораздо более нравилось крестьянам, чем обращение благородных современников Флориана (даже самых великодушных): они имели обыкновение говорить со своими вассалами, как с собаками. Вещь неудивительная и обыкновенная в обычаях того времени; никто не обращал на это внимания, но, тем не менее, все были тронуты обходительностью Флориана.

Войдя во внутренние покои замка, молодой капитан поспешил снять с себя вооружение и латы.

Служители замка, из которых некоторые помнили рождение Флориана, старались угодить ему. Каждый хотел видеть своего молодого господина и услужить ему. Слезы радости блистали на глазах этих преданных людей. Многие из них, действительно, служили Гейерсбергам из поколения в поколение.

Паж и стремянный унесли шлем, тяжелый меч, кольчугу и высокие сапоги Флориана, а сам он поспешил удалиться, чтобы смыть с себя, с помощью мыла и холодной воды, пыль и пот, покрывавшие его лицо, загорелое от солнца и от походной жизни.

Историк того времени сохранил нам портрет Флориана Гейерсберга, этой самой поэтической и рыцарской личности крестьянской войны.

Хотя он считался уже храбрым и опытным предводителем, ему было всего двадцать три года. Но его прекрасное, задумчивое, важное и несколько мистическое лицо казалось старше.

Несмотря на его раннюю молодость, усталость от войны и заботы наложили уже легкие следы на его широкое и открытое чело и вокруг его серых глаз, взгляд которых, по природе кроткий и благосклонный, принимал иногда неодолимое выражение смелости и власти.

Он слыл за одного из красивейших рыцарей своего времени, но красота его не имела ничего общего с красотой Людвига. Может быть, более правильная и более строгая красота эта была более холодная. Ей недоставало той необъяснимой привлекательности, которая делала живое и страстное лицо графа Людвига столь пленительным, особенно в глазах женщины.

У Флориана, как и у матери его, были великолепные белокурые волосы, но их не было заметно, так как они, подобно бороде его, были коротко острижены. Он был тонок и высок. Суконное, опушенное мехом платье обрисовывало широкие плечи его и члены, гибкие и мужественные.

Искусно сделанный кожаный пояс стягивал это платье вокруг его талии и поддерживал кинжал и сумку.

Войдя в залу, он застал мать, которая его там ждала. Она подбежала к Флориану и взяла его за обе руки.

—　Дай мне еще наглядеться на тебя!　— сказала она, отступая немного, чтобы лучше рассмотреть его.　— Теперь ты совершенно походишь на отца,　— после недолгого молчания проговорила она.　— Та же походка, гордая и благородная, то же выражение мужества и доброты.

Несмотря на глубокую радость, которую он чувствовал при свидании с матерью, ему как будто чего-то недоставало. Его беспокойный взгляд искал кого-то. Каждый раз, как дверь отворялась, он слегка вздрагивал, и глаза его обращались в ту сторону.

Улыбка скользнула по губам баронессы Гейерсберг, которая наблюдала за ним украдкой.

—　Что же ты не спрашиваешь о Маргарите?　— сказала она.　— Неужели ты ее забыл?

—　О нет,　— прошептал он,　— нет!

—　Не находишь ли ты, что она подурнела в твое отсутствие?

—　Она стала прекраснее прежнего,　— сказал он с жаром.　— Она величественна, как королева, и прекрасна, как ангел.

—　Она добра, как ангел,　— сказала баронесса Гейерсберг.　— Если бы ты знал, как она кротка и внимательна! Как ухаживала она во время моей болезни, как ласкала и утешала меня, когда я плакала, вспоминая о тебе! Без нее, не знаю, чтобы было в этом печальном замке после твоего отъезда. Были дни, когда мне было все в тягость и все противно. Маргарита одна умела развлечь меня и заставить улыбнуться, несмотря на мою печаль. Целыми днями вспоминали мы и говорили о тебе. Каждый вечер, перед тем как нам разойтись, мы молились за тебя Богу и Пресвятой Деве.

—　Как не исполниться молитва двух таких ангелов, как вы?　— прошептал Флориан.

—　Как счастливо мы заживем втроем,　— сказала баронесса Гейерсберг.　— Надеюсь, что ты более нас не оставишь?

Флориан колебался. Лоб его омрачился.

—　Я не могу обещать вам этого,　— сказал он наконец.　— Пока рыцарь имеет силу держать в руках оружие, он не может отказаться идти на призыв Бога, государя и родины.

—　Ты прав, дитя мое. Как ни сильна была бы моя любовь к тебе, ты знаешь, что я первая посоветую тебе следовать закону чести; по крайней мере, в эту минуту я не вижу, чтобы могло заставить тебя удалиться от нас… не правда ли?　— спросила она с беспокойством в голосе.

—　В настоящую минуту нет,　— отвечал он с некоторой нерешительностью.

—　По крайней мере, надо же, чтобы ты остался на свадьбу Маргариты,　— сказала баронесса Гейерсберг, наблюдая за молодым капитаном.

—　На свадьбу Маргариты?　— повторил, бледнея, Флориан.　— Она выходит замуж?

—　Надеюсь… если только твое отсутствие не уничтожило любви, которую прежде она тебе внушала,　— с живостью прибавила баронесса Гейерсберг, не имея духа длить томление, которое ясно выражалось на лице ее любимого сына.

—　Как, матушка!　— вскричал он.　— Это о ее замужестве со мной вы говорите?

—　Без сомнения, мой друг… Если только ты не изменил своих чувств к ней.

—　Мое сердце не из тех, которые забывают,　— отвечал Флориан.　— Вы знаете, матушка, как я любил Маргариту; и мне кажется, что теперь я люблю ее еще больше. Я люблю ее за ее чудную красоту, за доброту, выражающуюся на ее лице, за попечение, которым она вас окружала, за любовь ее к вам и за привязанность, которую вы к ней питаете. Ах, матушка, уверяю вас, что я люблю ее более чем когда-либо.

— Я знала, что это будет так,　— заговорила баронесса Гейерсберг,　— каждый день я возносила теплые молитвы к Богу, чтобы Он соединил неразрывно два существа, любимые мной более всего на свете. Благословляю небо, которое исполнило мои желания и сохранило твою любовь к этой благородной девушке!

—　Но во всем этом вы говорите только обо мне… А Маргарита? Она была ребенком, когда я уехал. Она не могла тогда меня любить… Кто знает, полюбит ли она меня? Может быть, уже другой занял ее сердце?

—　Нет,　— сказала баронесса Гейерсберг, ослепленная материнской любовью.　— Маргарита любит тебя — я в этом уверена.

—　Она вам это сказала?

—　Дитя!　— прошептала она, снисходительно пожимая плечами.　— Разве она могла поверить мне свою любовь?

—　Ведь она доверяет вам более всех?

—　Здесь дело не в недоверии, а в благородной деликатности! Разве ты не понимаешь ее положения? Бедная сирота, без имени… без состояния…

—　Но вы обходились с ней, как с родной дочерью.

—　Да, но все же она не была дочерью. Она могла, она должна была предполагать, что я мечтаю для тебя о более богатом и блестящем браке, и конечно считала преступлением сделать ее преградой к исполнению моих предложений.

—　Но я вам повторяю, матушка, когда я уехал, она была еще ребенком.

—　В пятнадцать лет женщины, с таким характером как Маргарита уже не дети. Она уже и тогда любила тебя, любит и теперь, я в этом уверена. Она беспрестанно вспоминала о тебе.

—　Для того, чтобы сделать вам приятное.

—　Она плакала со мной, когда мы долго не получали от тебя известий!

—　Она ведь так добра!

—　Какой упрямец,　— проговорила баронесса, и начала исчислять все данные, которые заставляли ее предполагать любовь молодой девушки к Флориану.

Хотя какая-то задняя мысль сдерживала радость рыцаря, однако он ничего так не желал, как поддаться этим убеждениям.

—　Предположим, что Маргарита любит меня,　— сказал он наконец,　— но согласиться ли ее отец на наш союз?