— Помню! — Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать — правда, не получилось. — Не хочу, как крыса!

— Эй, ты чё? — Федя заглянул ему в глаза: — Тебе налить?

Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Налей!

Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.

— А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! — заявил во всеуслышание Коля. — Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКе…

— Ребята, — вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, — а я — убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.

— Давно? — спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.

— Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.

— Ну и чё теперь делать будешь? — поинтересовался Коля.

— Вы мне не верите? — Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.

— Ну почему? — Алик пожал плечами. — Верим.

— Нет, вы мне не верите! — Склифосовский вдруг вскочил. — Вы думаете, что я лгу?

Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».

— Да ладно тебе, сядь. — Алик ухватил его за ругав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.

— Нет, я не сяду! — разошелся он. — И не смейте мне говорить, что я лгун!

— Тебе никто и не говорит. — Мужики переглянулись.

— Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! — Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. — И я всем тут заявляю: я — подлый убийца!

Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.

— И не смейте надо мной смеяться! — уже вовсю бушевал он. — Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.

Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.

— Эй, ты куда?! — крикнул ему вдогонку Федя.

— Я иду сдаваться! — заявил Склифосовский. — А вы можете оставаться в своем неверии!

Потом он долго колотил в железные ворота отделения милиции. Колотил остервенело и методично, пока не открылось маленькое окошко и грозный голос не спросил:

— Тебе чего?

— Открывайте! — крикнул Склифосовский. — Ведите меня на эшафот! Вот он я!

— Сейчас я тебя отведу! Сейчас я тебя отведу! — пригрозил милиционер. — А ну вали отсюда, алкаш, а то в камере ночевать будешь.

— Я не алкаш! — крикнул Склифосовский и упал на землю. — Я убийца! Открывай свои ворота, служивый!

— Я тебе покажу — убийца! — Милиционер загремел замком и выскочил в калитку. Схватил Склифосовского за шиворот, тряхнул хорошенько и опять отпустил. — Вали, я сказал! Если еще постучишь, шею сверну и скажу, что так было.

Сказав это, он ушел, закрыв дверь.

— Ах так? — Склифосовский долго боролся с земным притяжением и наконец встал на ноги. — Ах, вы мне не верите? Ну так вот вам!

Он схватил с земли обломок кирпича и запустил его в окно. Послышался звон разбитого стекла.

— Если вы меня не арестуете, то я…

Но его уже волокли в отделение несколько человек. Кто-то сзади больно пинал сапогом по копчику. При каждом ударе Склифосовский вскрикивал:

— Так меня, так! Сильнее бей! Я еще не то заслужил. Веди меня к самому главному начальнику!

— Ну, козел, ты у нас попляшешь! Ты у нас, гад такой, еще пожалеешь. Шпынько, оформляй его за злостную хулиганку! — Склифосовского прижали к стене и стали выворачивать карманы.

— Фамилия, имя, отчество? — Шпынько достал чистый бланк протокола.

— Склифосовский.

— Нет, он еще издевается! — Патрульный больно саданул его по почкам. — Я тебе покажу Склифосовского! Фамилия!

— Только запишите там, — проскулил он, — что я сам явился. Явка с повинной и чистосердечное признание. Склифосовский.

— Не, ты чё, вообще страх потерял? — Патрульный удивленно развел руками и вдруг так засадил в солнечное сплетение, что у Склифосовского потемнело в глазах.

— Подожди, Эдик, хватит, — сказал Шпынько, покачав головой. — Ты что, не видишь, он так нагрузился, что ему все по фигу. Даже боли не чувствует.

— Ничего не по фигу! — прохрипел Склифосовский. — Я к вам с повинной явился, а вы… Это я из-под «вышки» неделю назад сбежал.

Милиционеры переглянулись.

— А ну тащи сюда ориентировку, — пробормотал Шпынько. — В комнате допросов. Я ее под фикус поставил, чтобы на подоконник не протекало… Как, ты говоришь, твоя фамилия?..

Через двадцать минут за ним приехало сразу три машины. Теперь Склифосовского никто не бил. С ним были обходительны и вежливы.

— Руки за спину, пожалуйста. Пройдите в машину. Осторожно, наклоните голову.

Он послушно выполнял все просьбы, бессмысленно улыбаясь и заглядывая в глаза людям в зеленой военной форме. Немного тревожила тень разочарования, что они тут же не заключили его в свои объятия и не разрыдались вместе с ним над его горькой участью и поздним раскаянием. Но он решил держаться с достоинством. Нельзя сейчас раскисать, нельзя пускать сопли. Раз уж решил быть человеком, а не крысой, надо идти до конца.

В машине напротив него сидело аж трое охранников. И все с автоматами. Смотрели на него холодно и молчали. А Склифосовскому очень хотелось поговорить, очень хотелось. Хотелось излить перед ними всю душу, рассказать, как ему надоело всего бояться, как он рад, что теперь некуда бежать. А они сидят и смотрят на него, как на зверя. Они же не знают, что теперь он другой. Совсем другой.

Склифосовский улыбнулся и тихо сказал:

— Не бойтесь меня. Я же сам пришел.

Они били его так, как не бил в свое время даже Юм. Расчетливо, жестоко, молча, делая акцент на каждом ударе. А он летал по фургону, как тряпичная кукла, и бормотал, продолжая улыбаться окровавленным ртом:

— Я сам пришел. Не бойтесь меня, я сам…

Следователь долго отпаивал его водой, прежде чем Склифосовский смог ориентироваться в пространстве. Когда он наконец посмотрел осмысленно, следователь сел за стол и открыл папку:

— Фамилия, имя, отчество.

— Склифосовский Владимир Петрович.

— Год рождения. Адрес.

Склифосовский назвал. Следователь долго писал что-то, а потом поднял на него глаза и сказал:

— Я слышал, что вы явились с повинной.

— Да, я сам. — Склифосовский проглотил кровавую слюну. — Я готов во всем признаться. И понести наказание.

— Ну хорошо. Вот вам ручка, бумага. Пишите все как было.

Руки не хотели слушаться. Ручка плясала и никак не хотела делать строки ровными. Два листа бумаги пришлось выбросить в корзину.

— Да вы не волнуйтесь. — Следователь улыбнулся одними губами. — Пишите спокойно.

— Да-да, конечно. — Склифосовский тоже хотел улыбнуться в ответ, но не смог из-за распухших, потрескавшихся губ. — Только вы простите, если будет с ошибками.

— Это ничего. Я уточню, если будет непонятно.

Через час он протянул следователю несколько исписанных листов. Тот долго читал, изредка задавая вопросы.

— Кто открыл Юму наручники?

— Не знаю. Он сам, наверно.

— У кого были деньги?

— У Юма и у Жени…

— Понятно. А кто убил водителя и сопровождающего?

— Мент или Грузин. Они вдвоем выходили. Точнее сказать не могу.

— Ченов не говорил подробнее, куда направится?

— Нет. Куда-то за Урал.

— Вот вы написали, что по дороге из Лосиноостровского выбросили пистолет в колодец. Почему?

— Не знаю. Испугался. Зачем он мне?

— А место описать сможете?

— Да. Там еще скульптуры были из дерева. И сарай недостроенный.

— Хорошо, распишитесь вот тут и поставьте число. — Следователь протянул бумагу и показал где.

Когда Склифосовский расписался, вызвали охранника и его повели в камеру.