Павленко переводил растерянный взгляд с Коваля на Спивака.
— Я сказал не «убил», а «погубил», — заметил полковник.
Коваля несколько озадачили искренние нотки в голосе Павленко. Кажется, тот уже понял, что ссылаться на Луну или другую высшую силу нелепо. Однако полковник продолжал развивать свою мысль, обращаясь то к Спиваку, то к подозреваемому.
— Это был исключительный случай, когда вопрос о выгоде, в прямом смысле, для вас, Павленко, не был важен. Древнее римское правило «куи продэст» в вашем случае не сработало… Нет, здесь не сработало… Здесь не то, Вячеслав Адамович, — отчетливо произносил Коваль каждое слово, не отводя взгляда от допрашиваемого, — ни денежки, ни иное вознаграждение за новшество вас не интересовали. Это могло интересовать, допустим, вашу жену, если бы она была в курсе дела. Вам покоя кое-что другое не давало. И не день, не два, может, всю жизнь, может, с детства, когда Журавля вы и знать не знали, когда другие журавли у вас перед глазами были: и в школе, и во время учебы в институте, и вот теперь, в науке. Те журавли, которые, как вам казалось, успевали в жизни больше, чем вы, которым, по вашим представлениям, матушка-судьба ковры под ноги стелила, в то время как вас по ярам да колдобинам гоняла…
И с девушками вам в юности, наверное, не везло, и вы обижались, завидовали счастливчикам, и это было очень горько, потому что с розового детства вы уверовали в свою исключительность.
А ведь к вам судьба была благосклонной. Родители — учителя — души в вас не чаяли, с младых ногтей и до казацких усов пеленали, уверяли, что в сорочке родились, предрекали успех в жизни. Вы уверовали в это потому, что сами труда не узнали, прыг-скок — и школа позади, прыг-скок — и институтский диплом в кармане… А стоило шагнуть из благостной атмосферы отчего дома в настоящую жизнь, как все пошло кувырком и мелкие детские обиды стали сливаться в душе в одну горькую злость.
Павленко не мог не подивиться прозорливости седого мужчины с полковничьими погонами, который так больно касался самых чувствительных точек души. Невольно мысль его перенеслась в далекое прошлое, и он увидел себя долговязым, худющим и очень стеснительным юношей. Он сам себя ненавидел за эту нескладность, неловкость, некрупные черты лица под широким лбом, за свою стеснительность, за то, что избегал девчонок, хотя душа тянулась к ним. Он боялся, что за его внешним безразличием и даже грубостью они догадаются об истинных его порывах, которых и сам стыдился. Рано развившись по сравнению со сверстниками, чувствуя себя в чем-то выше их, он тянулся к девчонкам постарше, и когда те отталкивали, писал им трагические письма со стихами о смерти из маленького томика Надсона. В памяти Павленко всплыла картина, как он подкараулил у клуба понравившуюся девушку и, заметив, что она уходит с другим, возвратился домой, бросился на кровать и горько зарыдал в подушку…
— Так ведь, Вячеслав Адамович? — спрашивал тем временем полковник. — Теперь-то родители постарели, ушли на пенсию, самому нужно пробиваться, себя утверждать. Человек вы способный, понимаете это, а вверх пробиться не можете. Трудно и обидно. А рядом этот оборотистый Журавель, тоже человек способный, но не больше вашего, как вы считаете, а ему судьба все подбрасывает щедрее: и деньги, и женщин, и признание. Он это не ценит: швыряется, ногами топчет. А когда топчет дорогое вам, то, что вы втайне обожаете, обиднее во сто крат. Будто вас самого топчут. Не так ли, Вячеслав Адамович? И сказать ему ничего не можете, нужен он вам. И Нину простить не можете, завидуете, терзаетесь… Думаю, жену свою не любите, а мечтаете только о Нине — и вам невыносимо было видеть ее у Журавля. Однако все свои чувства вы в себе прячете, и от этого вы все время словно в адском огне. Невыносимая мука!.. Я не ошибаюсь, Вячеслав Адамович?
— Ну и что? — сухими губами еле произнес подавленный Павленко, когда полковник сделал паузу, чтобы передохнуть.
— А то, что в страшный момент вы думали только о том, что этот человек снова перешел вам дорогу, что капризная фортуна вместо того, чтобы благоприятствовать, повернулась к вам спиной, собравшаяся обида черной петлей захлестнула вас, воздуха лишила, ум затмила — и все… Оставили вы ему открытую горелку и убежали!.. Не так ли? — спросил Коваль, выдержав паузу. — А, Вячеслав Адамович? Я понимаю, не легко вам было на это решиться, да и жить дальше с обидчиком, улыбаться ему, дружбу показывать еще горше… Так что вы не были его другом… И поднимать руку не надо было. Ножом вы бы не ударили, из пистолета не выстрелили бы… На это не способны… А вот не вмешаться, не предотвратить беду, а закрыть на нее глаза и выйти сухим из воды — это вы смогли… Руки тонущему не подали бы. Нет… Но только в том случае, если поблизости свидетелей не было бы… Если бы не случай, внезапно представившийся, Журавель и сегодня был бы жив и вы, снедаемый завистью, продолжали бы общаться с ним, как вы говорите, дружить… Но случай покончить с Журавлем, рассчитаться, подвернулся, и вы решили, что сама судьба его подарила…
— Я никого не убивал, — медленно выговорил Павленко, бросив на Коваля умоляющий взгляд.
— Когда Журавель уснул, вы ушли, не выключив огонь, на котором стоял полный чайник, прекрасно понимая, что вода может выплеснуться, огонь погаснет и газ пойдет в комнату, — продолжал полковник. — А возможно, огонь уже был залит и в квартиру начал идти газ… Этого я действительно не знаю… Не могу утверждать. Однако закон судит не только за действие, но и за преступное бездействие.
— Бездействие — это просто невмешательство, — мрачно процедил Павленко. — И каждый человек имеет право вмешиваться или не вмешиваться во что-либо.
— Невмешательство, если из-за него гибнут люди, самый подлый вид преступления, потому что преступник не только предвидит последствия его, но и знает о своей безнаказанности… — заметил Спивак. — Ну ладно, продолжим, Дмитрий Иванович, — обратился он к Ковалю.
— Во-первых, — сказал полковник, — вы, Павленко, ушли от соседа после Нины Барвинок, которая оставила ваше общество в восемь часов вечера. Есть свидетели, подтверждающие это.
Во-вторых, в начале двенадцатого вы копались у двери Журавля. Вы можете объяснить, что происходило? Луна и трансцендентальные силы, которые вы приплели, здесь ни при чем.
Павленко кусал губы. Лицо его было белое как мел, и тик щеки усилился. Казалось, в его душе происходит какая-то борьба и он хочет что-то сказать, но не решается. Коваль, наблюдая за ним, подумал, что действительно человек не может бежать от самого себя. Несмотря на любые ухищрения, он под кожей остается самим собой.
Следователь Спивак не спешил, предоставляя Павленко время «созреть». Однако тот так и не ответил на последний вопрос Коваля.
— Хорошо, — сказал Спивак, видя, что допрашиваемый не может решиться на открытый разговор. — Рассмотрим пока следующий факт.
Дмитрий Иванович подумал, что следователь будет интересоваться: почему на столе было не три, а только две кофейные чашечки, веря, что эта деталь немаловажная и подскажет путь к истине. Полковник же полагал, что эта деталь не столь существенная. Конечно, он тоже был не против мелочей, попадающих при розыске и следствии на глаза. Он тоже внимательно изучал все подробности событий, факты и фактики, которые потом могли помочь нащупать путь к доказательству. Но он считал, что факты без характеров — голые, а характеры без фактов — пустой звон. Если же при изучении характеров обнаруживаются факты, дело иное — они помогают угадывать дорогу к истине. Только тогда, когда детали оказываются вплетенными в события, как тончайшие ответвления в общий корень, питающий все дерево, их следует принимать во внимание. В ином случае они уведут мысль в сторону. Поэтому главным, по мнению Дмитрия Ивановича, всегда и во всех случаях все-таки оставалась общая концепция явления. А изучение характеров действующих лиц трагедии — единственный путь выявления тех фактов, которые могут стать доказательствами. Деталь — чашки, — от которой советовал танцевать Спивак, по его мнению, таковой не была.
