— Он и так с улицы кричал Василю: «Ну подожди!» — защищала мужа Оля, видно было, что молодого Ковтуна она больше всех боялась.

— Когда это случилось? — спросил полковник. — В котором часу?

— Где-то перед обедом. Я была выходная, хозяйничала дома, а он приплелся: дай ему Василя, и все!

— Пьяный?

— Под газом, — подтвердил Пидпригорщук.

— Объясняю: «Василя нет, на работе», — продолжала Оля. — А ему хоть роди. Уселся вот здесь, на скамье, и не уходит. «Я, — говорит, — подожду».

«Да он, — твержу, — не скоро придет».

«А обедать?»

«На обед он не приходит».

Может, тот разбойник посидел бы, посидел да и ушел, а тут — Василь. Почти никогда домой в обед не появляется, а тут как назло! Сначала разговаривали вроде бы тихо, мирно, а потом сцепились…

— Хватит, Оля, — произнес Пидпригорщук, — хватит об этом. — Он поднялся. — Работа ждет.

— А в дом он не заходил, этот Ковтун? — поинтересовался Коваль. — Он долго ждал?

— Нет, недолго. И в дом не заходил, сидел вот здесь на скамейке и что-то бубнил себе под нос.

— Что вы делали тогда?

— Стирала.

— В доме? — «„Дипломат“, естественно, стоял в комнате старших Пидпригорщуков», — подумал Коваль.

— Почему в доме? Во дворе. Там, — показала Оля в конец двора.

— А грязную воду где выливали?

Удивленная женщина пробормотала:

— С обрыва. Не среди двора же!

Не вбежал ли Ковтун в дом, когда Оля с ведрами ушла к косогору? Так. Но откуда он мог узнать, что записка находится в «дипломате»?

Все новые загадки теснились в голове Коваля.

Василь Пидпригорщук зажег сигарету и медленно двинулся к дому. Лида проводила его долгим взглядом. От наблюдательного Дмитрия Ивановича не укрылось, что это был странный взгляд: страстный огонь в нем смешивался с горячим злым пламенем. Радостные вспышки и искры ненависти в едином костре! Каждый миг этот взгляд менялся, то казался теплым, ласковым, то взрывался пожаром! Глаза женщины вспыхнули еще раз, второй и вдруг погасли. Лида поднялась и с опущенным взглядом начала собирать посуду.

Все отошли от стола. Куры, которые копошились у ног, словно по команде, одичало попрыгали на скамейки и стол, склевывая крошки.

Петро, улучив минуту, когда возле Коваля никого не было, быстро подошел и тихо спросил:

— Дмитрий Иванович, ну что там, в Полтаве? Виделись с профессором?

Полковник кивнул.

— Он вылечит Лидочку? Я никаких денег не пожалею.

— Дело не в деньгах, — заметил Коваль. — Не знаю, поможет его лечение или нет, но он попробует…

Дмитрий Иванович не хотел, чтобы Пидпригорщук узнал, какая «хворь» одолела его жену и что Лида уже побывала у Третьяка.

— Большое вам спасибо, Дмитрий Иванович, — с чувством произнес Петро, ища руку Коваля, чтобы пожать ее. — Очень большое… Для меня Лидуся — вся жизнь… А когда? Когда приехать?

— Со временем, — уклончиво ответил полковник, соображая, как выйти из сложившегося положения. — Он сам известит… Однако Лидии Антоновне пока ничего не говорите. Вы были правы. То, что я посетил Третьяка, ей действительно не следует знать. По крайней мере пока.

— Конечно, — ответил Пидпригорщук. — Я не хочу заранее ее волновать, неизвестно, как она к этому отнесется…

Данные экспертизы ошеломили Дмитрия Ивановича: «дипломат» его открывала… Лида, дактилоскопия показала, что кроме него к «дипломату» прикасалась только ее рука. Вот те и на! Почему Лидия Антоновна? Зачем ей было воровать этот листок? Для кого? Во имя чего? Что-что, а такого поворота событий он никак не ожидал.

Теперь все, что он до сих пор делал в Выселках, как будто теряло всякий смысл: не могла же Лидия Антоновна спасать какого-то самогонщика Бондаря или Ковтунов!

Некоторое время Дмитрий Иванович ходил сам не свой, мысли были беспорядочными, часто обрывались, не имея логического продолжения. Версии рождались одна другой головоломнее, они быстро появлялись и так же молниеносно исчезали.

Вдруг вспыхнула догадка: безумно влюбленная в Грицька Ковтуна, Лида помогала ему выжить Василя Пидпригорщука из Выселок. Это для своего любимого украла она записку, боясь, что полковник обнаружит следы его пальцев на бумаге и наклеенных буквах. Затем и прибегал к ним Ковтун будто бы просить извинения у Василя за свой поступок. Лидия Антоновна отдала ему украденную записку, и таким образом они спрятали концы в воду…

Очень хорошо складывалась у Коваля эта версия, но внезапно рассыпалась от единственного вопроса: «Зачем было Ковтуну прибегать к Пидпригорщукам за своей запиской?» Ведь Лида, взяв ее утром тайком, когда дома не было ни Оли, ни Василя, а он, Коваль, уехал в Полтаву, отдала бы по дороге на работу или в правлении колхоза, куда мог заглянуть Грицько… Или просто уничтожила бы!.. Хотя где доказательства, что женщина влюблена именно в молодого Ковтуна? Это его, Коваля, произвольные размышления… Доказательств пока нет никаких…

Дмитрий Иванович очень разволновался от всей этой каши в мыслях. Оказывается, что в ожидаемое преступление замешаны еще и интимные дела, в которые постороннему человеку, возможно, и не положено соваться…

Но как бы там ни было, полковник должен во всем разобраться. Придется ему еще пристальней приглядеться ко всем Пидпригорщукам, особенно к Лидии Антоновне, познакомиться также с молодым Ковтуном, и, смотри, какая-нибудь капля, какая-то крохотная деталь подтолкнет его интуицию, как это случалось и раньше, и прольет свет на все. Из многолетней своей практики и ряда наблюдений он убедился, что заранее никто не знает, когда сработает интуиция и вспыхнет в сознании открытие, ибо никаких определенных правил проявления интуиции у человека нет. Вся информация зависит от отдельных деталей, незначительных на первый взгляд событий, случайных ассоциаций.

Прошло еще несколько дней. В доме Пидпригорщуков все было как и раньше: работали, встречались вечером, беседовали о том о сем, и все словно забыли, для чего приехал в Выселки полковник Коваль. Да и он никого ни о чем больше не спрашивал, держался как обыкновенный дачник: ходил на Ворсклу, купался на рассвете или вечером, иногда просиживал на берегу с удочкой по нескольку часов, и никто не знал, о чем думалось ему в такие часы.

То, что записка исчезла и что ее забрала Лидия Антоновна, знал лишь он. Женщина в свою очередь держалась так, будто ничего не произошло, и, конечно, не догадывалась, что Коваль снял со своего «дипломата» отпечатки ее пальцев. Как и прежде, была раздражительна, может, даже больше, чем всегда, особенно когда сталкивалась с Василем. С мужем почти не разговаривала, только «да» или «нет». Но вдруг на короткое время резко менялась: начинала ласкаться к своему Петру, словно стремилась загладить постоянную холодность, подходила и неожиданно при всех, не стесняясь ни Василя, ни даже постороннего человека — Дмитрия Ивановича, принималась целовать его.

Стояли жаркие августовские дни. Днем из-за жары все ходили одуревшие, в воздухе было разлито какое-то дурманящее изнеможение, и лишь вечером люди немного приходили в себя. Каждый день ждали, что соберется гроза, но солнце садилось, легкие облачка тонули в небе, гроза не налетала, и землю снова окутывал теплый вечер, который не только не успокаивал, а, пропитанный какой-то неопределенностью, ожиданием, тревогой, казалось, еще больше взвинчивал людей. Достаточно было неосторожного слова, чтобы вспыхнула ссора.

Вот в такой день, когда раскаленное солнце еще полностью не опустилось за асфальтовое шоссе, Василь возвратился с работы пораньше и принес ружье.

— Дмитрий Иванович, — сказал он Ковалю, разводя руками, — извините, но ничего у меня не вышло. Думал, кто-нибудь не пойдет, поленится в ночь, на зорьку, но, видно, жара всех гонит к воде… Так и не нашлось свободного ружья… Но вот мое, хотите — идите, я вам прекрасное место покажу.

Коваль замахал руками:

— Не надо! Не надо! Признаюсь, Василь Кириллович, я никогда не охотился, хотя стрелять вроде бы умею, — он улыбнулся. — Я только рыбак, чистый рыбак, это — мое… А охота… Нет, нет…