Ожидая, пока Адуев напишет выводы экспертизы, полковник созвонился со следователем Спиваком, чтобы согласовать с ним свои дальнейшие действия.

Вторая встреча Коваля с соседкой Христофоровой была значительно продолжительней, чем первая. Тогда полковник не мог и представить себе, что в этот дом его приведут новые трагические обстоятельства, Он приехал сюда в конце дня, после похорон портнихи, на которых была и ее соседка, но беседовать с ней там он посчитал неудобным.

Старуха, открывшая дверь Ковалю, как и в прошлое его посещение, была закутана в шерстяной платок, она покорно впустила его в коридор, а затем в свою комнату. Полковник отметил, что она не так словоохотлива, как прежде. Устремив на него погасший взгляд, молча ожидала, что скажет. Трагическая смерть Христофоровой повлияла и на нее. Женщина осунулась, еще больше ссутулилась, сразу постарела, словно старость, до сих пор прячась в ней, только и ждала удобного случая, чтобы показать свое обличье, и, когда полковник начал расспрашивать — имя ее он уже уточнил, — подолгу собиралась с ответами. В глазах ее была укоризна, будто и Коваль виноват в гибели Христофоровой. На похоронах они держались вместе, рядом сидели на скамейке в траурном автобусе, но женщина на него ни разу не взглянула.

— Анна Кондратьевна, — обратился к ней полковник, — в прошлый приход я спрашивал о друзьях Килины Сергеевны. Вы сказали, что, кроме заказчиц, никто у нее не бывает, приходил только какой то «пан» — то ли фамилия, то ли кличка. Может, за это время вы еще кого-нибудь вспомнили?

Коваль замолчал, ожидая ответа.

Молчала и старуха.

Наконец скорбно покачала головой. Сегодня она не могла или не хотела с ним говорить… «Определенно считает, — думал полковник, — что своими посещениями я накликал беду на женщину, которая ни с того ни с сего вдруг погибла». Дмитрию Ивановичу казалось смешным верить в наговор, в сглаз и другие подобные глупости. Но что поделаешь со старыми людьми, в глубине души которых еще гнездится первобытный страх перед непонятными явлениями и событиями, необъяснимыми с их точки зрения совпадениями. Да что говорить о старухах! Дмитрий Иванович в последнее время замечал, что суевериями и религией стали увлекаться и молодые. Ведь немало толпится их у Владимирского собора во всенощную и другие праздники. Ну, ребята, он понимал, проявляют интерес не столько к религии, сколько к внешней обрядности, окутанной таинственностью и торжественностью. Но ведь и далекие от религиозности люди находятся в плену суеверий и почему-то считают, что, например, если черная кошка дорогу перебежит, то будет неудача, что нельзя начинать дело с понедельника или тринадцатого числа… Что же требовать от старой женщины?!

Однако следовало как-то разговорить ее. Коваль делал вид, что не замечает отчужденности старухи.

— Ну а «пана» вы все-таки видели, Анна Кондратьевна? Как он выглядит? — поинтересовался он.

На глазах женщины выступили слезы.

— Что уж тут говорить, кого искать…

— Да, — вздохнул и полковник. — Очень жаль вашу соседку. Молодая, энергичная. И труженица… Пока в толк не возьму, кому нужно было на нее нападать.

— Нашлись, значит, такие, — старуха встрепенулась. — Недаром вы приходили выспрашивать о ней и ее делах. А бандиты следом за вами… — Она горестно покачала головой.

— Вот я и хочу разобраться, — вовлекал ее в разговор Коваль, — кто это мог быть? Чужому человеку, наверное, дверь не открыла бы.

Анна Кондратьевна сбросила с головы платок и осмотрелась, будто в своей комнате могла что-то новое увидеть, найти ответ на вопросы, которые роились в ее голове.

— Господи, да за что же, за что?! Такая хорошая, добрая была, — тихонько запричитала она. — Даже мне, чужому человеку, на каждый праздник что-нибудь дарила… Всем угождала. А вот провожать никто не пришел… Только я одна… Ох, люди, люди… — Плотину молчания прорвало, и Коваль понял, что Анна Кондратьевна расскажет и все, что знает сама, и то, чего наслушалась из чужих уст. — Кто же мог поднять на нее руку?! Ведь и не приходил-то никто, я почти весь день дома была, никого не видела. — Старушка словно не с Ковалем, а сама с собой разговаривала. — Соседи? Так какие же соседи?! Жильцы, которые ниже, к ней не ходили, дел с ней не имели. А в квартире, кроме меня, никого не было. Сосед, зубной врач, с отпуска еще не вернулся. Не дай бог, не на меня же думать! Да как бы я могла, старая да больная, ее на пол бросить? Да и зачем, почему?! — Она перекрестилась и строго взглянула на полковника.

— Ну вот нам и нужно установить: кто и почему, — сказал Коваль, выслушав старуху. — Поэтому я и пришел, Анна Кондратьевна, и вы мне должны помочь.

Женщина согласно закивала.

— Итак, возвратимся, как говорится, к нашим баранам. То есть к «пану» и другим знакомым погибшей. В прошлый раз, когда я был, вы сказали, что видели этого «пана».

— Да. Разок. Он позвонил к Килине Сергеевне, а ее дома не оказалось. Я открыла дверь, сказала, что соседки нет. Он и ушел. Высокий, одет красиво, в дубленку.

— Какого возраста?

— Не старый. Так, может, тридцать с чем-то. Лицо гладкое, полное, глаза, кажется, светлые, строгие, даже вроде сердитые. Я еще подумала, чего он на меня уставился, не виновата же я, что Кели нет дома.

— Чего-нибудь особенного, приметного не заметили?

— Нет. Человек как человек.

— Когда он заходил?

— Недельки две тому назад.

— А в последние дни? В субботу, воскресенье?

— В субботу не видела, а в воскресенье, говорю же, никто не приходил.

«Две недели тому назад? Это было еще до гибели Журавля». Нет, Дмитрия Ивановича интересовали суббота и воскресенье, да — воскресенье прежде всего.

— И больше из мужчин, говорите, к ней никто не приходил?

— Нет, почему же, заходили. С женой-заказчицей иной и зайдет. А то все женщины. Ну, это ведь не женское дело… убивать… Это только мужик может… Да и то не каждый…

Коваль был согласен с Анной Кондратьевной. Судя по данным экспертизы, портниху сильно толкнули. Женщина она была не из слабеньких, и нападающий скорее всего был мужчина.

— Знаете кого-нибудь из мужей заказчиц?

— Не приглядывалась. Килина Сергеевна их в коридоре не держала. Сразу к себе заводила. А я на ее звонок обычно и не показывалась. Просто слышала иной раз из коридора разговор. Частенько благодарили за работу.

— А вот в субботу или воскресенье, кто же все таки к ней заходил? — снова вернулся к этому вопросу Коваль.

Он вспомнил свое воскресное утро в Жашкове, где проверял работу райотдела, не подозревая, что в это время в Киеве убивают свидетельницу но делу, которым он занимается. И оттого, что не мог предвидеть ее смерть, ему становилось больно не только за Христофорову, но неловко и за себя, за свой промах. И он чувствовал, что не успокоится, пока не найдет убийцу, уже не только во имя всеобщей справедливости, но и как своего личного обидчика.

— И в субботу, и в воскресенье, говорю, чужих не было. Только Вита приезжала, дочка. У ней какая-то беда стряслась. Слышно было, как плакала, мать ее ругала, я не поняла — за что. А потом и Килина Сергеевна заплаканная ходила. Перед обедом они куда-то исчезли. А вечером Вита уехала в свою Одессу, хотя мать просила остаться ночевать. Это я слышала… В воскресенье я весь день была дома, — повторила Анна Кондратьевна, — только утром на минутку выскочила в центральный гастроном, здесь рядом, — она показала рукой на стену. — На Крещатике. Там бывает черкасский сыр. В нем ни кислинки, просто сладкий. Его обычно в воскресенье привозят. Постояла в очереди недолго. Правда, заглянула еще в мясной отдел, хотела куру купить, да там очередь, и я пошла домой… Пришла, смотрю: у Килины Сергеевны полуоткрыта дверь, — Старуха вздохнула. — Ну, бывает, вышла женщина на кухню или еще куда-нибудь, дверь не закрыла. Потом гляжу, нет ни на кухне, ни в туалете. Что такое? Подошла к двери — тихо. Заглянула — и сама чуть не потеряла сознание… Не помня себя, выбежала к лифту, стала звать соседей снизу — у нас дом старый, как вам известно, на каждом этаже по одной квартире. От них и позвонила в милицию… У меня ведь нет телефона, только у нес. А зайти в ее комнату я не могла… меня до сих пор трясет как в лихорадке. Даже когда ее увезли, я боялась оставаться одна в квартире. А уж спать совсем не спала. На все замки комнату свою заперла, ночью в туалет, извините, выйти не решалась. И свет всю ночь не гасила. Как погашу, так в темноте ее вижу… Голова и сейчас еще не моя — горшок на плечах, а не голова… И зачем было мне за сыром ходить! — покачала она головой. — И не хотелось идти, как чувствовала…