Были опрошены некоторые лица, телефоны которых взяли из записной книжки погибшего, а также, и прежде всего, молодая женщина, машинистка института Нина Барвинок — любовница Журавля. Встречались и с соседями погибшего, и с коллегами по институту. Беседовали еще с некой Килиной Христофоровой, портнихой, тоже приятельницей Журавля. Установили, что в тот вечер у Журавля гостили Нина Барвинок и Вячеслав Павленко.

Особое внимание мы с Виктором Кирилловичем, — кивнул Коваль в сторону молодого офицера милиции, который сидел на стуле и был третьим участником этого небольшого совещания следственно-оперативной группы, — естественно, уделили Нине Барвинок.

Струць, до сих пор ничем не привлекая к себе внимания, следил за суждениями полковника и следователя, готовый включиться в беседу, если обратятся к нему. Но это объяснялось не застенчивостью, от которой старший лейтенант страдал в начале службы, тогда, когда занимался с Дмитрием Ивановичем делом об отравлении пенсионера Залищука, а служебной этичностью. Теперь Струць работал инспектором уголовного розыска в городском управлении, самостоятельно выполнял отдельные задания. Его уже не смущала, как прежде, круглая коричневая родинка над верхней губой, похожая на искусственную мушку. Забывал о ней, так как коллеги перестали подтрунивать, называть его то «красной девицей», то «панночкой Струць», и вспоминал только, когда брился, боясь потревожить. Он отрастил усы, надеясь со временем полностью скрыть ее. Лицо его стало мужественнее и приобрело не напускную, а естественную солидность. Сейчас в ответ на жест полковника он наклонил голову в знак подтверждения его слов.

— Барвинок — женщина с нелегкой личной судьбой, — говорил Коваль, — очень мягкая по натуре. Была по уши влюблена в Журавля и собиралась ради него оставить мужа. Она призналась, что находилась в тот вечер у Журавля, который ужинал в обществе соседа, накрыла на стол, но вскоре ушла, так как спешила домой. Призналась, что сама поставила чайник на плиту, молодые люди хотели кофе.

По ее словам, ничего особенного в тот вечер не произошло. Журавель, правда, был в ударе. Он рассказывал, как удалось ему дать жизнь своей научной идее. Перепечатанную рукопись его работы она как раз и принесла тогда. Но не полностью. На следующее утро допечатала ее и прибежала в обеденный перерыв, но Журавля уже не было в живых. Я приобщил эту рукопись к делу. — Коваль кивнул на папку, лежавшую на столе у следователя. — Однако, думаю, надо будет возвратить ее институту, так как в этой работе содержится нечто полезное для промышленности. Сам я, признаться, Петр Яковлевич, в машиностроении слабоват, мышление не техническое, хотя немного учился. Но тут и зайцу ясно, что изобретение Журавля следует побыстрее внедрять в производство. Заведующий лабораторией НИИ, с которым я беседовал, считает, что это серьезное новшество даст промышленности немалый экономический эффект. Я тоже так думаю.

— Ну, это не только ваша беда, Дмитрий Иванович, — улыбнулся Спивак, — «не техническое мышление». — И чтобы полковник не подумал, что говорит о себе, добавил: — Я разберусь. Я ведь до юридического два года в политехническом учился. И тогда решим, что делать с рукописью. В крайнем случае копию снимем для института.

— Так вот, Петр Яковлевич, повторяю, — сказал Коваль, — по словам Нины Барвинок, ничего существенного в тот вечер не произошло. Если не считать, что Журавель на радостях пил больше обычного.

— По причине этого самого изобретения?

— В институте мне сказали, что он ездил в Тольятти, на автозавод. Наверное, договорился о внедрении своего детища. Можно запросить Тольятти, но думаю, это сейчас не столь важно.

— А Павленко?

— О Вячеславе Адамовиче Нина мало рассказывала. Ограничилась несколькими фразами. Мол, как обычно молчал. Выпил, но не закусывал, листал рукопись Журавля. Если раскрывал рот, произносил только: «Поймите меня правильно», а потом снова замолкал или бурчал что-то себе под нос. Его и в институте так называют — «Поймите меня правильно», говорила машинистка. «А я его вообще не замечаю. Он для меня пустое место». Однако призналась, что Павленко за ней пытался ухаживать, хотя и безуспешно.

Когда Павленко ушел от Журавля, мы еще не знаем, так как не беседовали с ним. Утром следующего дня он уехал в командировку в Ереван и возвратится лишь через неделю. Не считая допрос срочным, я не давал отдельного поручения ереванцам. Сам хочу с ним побеседовать. Для полноты дознания… Чтобы если уж закрывать дело, то с полной уверенностью, с полным основанием. — Коваль на несколько секунд умолк. — Понадобится, вызову его раньше. Он, как и Барвинок, для нас важнейший свидетель.

Во всем еще надо хорошенько разобраться, — продолжал Дмитрий Иванович. — Кстати. Их было трое за столом в тот вечер. Журавель, Нина Барвинок, Павленко. При вскрытии квартиры на столе стояли почти пустая бутылка из-под коньяка, рюмки, тарелки с едой, кофейные чашки. Все это, Петр Яковлевич, вы знаете… Стояли три рюмки, три тарелочки, но только две чашки для кофе, обе чистые. Нина Барвинок признает, что кофе только собирались пить.

Почему три, три и… две? Значит, сначала и она ужинала, но потом, когда ждали кофе, точнее кипятка, внезапно ушла… Что же произошло после того, как женщина поставила чайник на плиту, — почему заторопилась домой? Может, обиделась на Журавля — он ведь, судя по рассказам, умел обидеть неожиданной выходкой. Или ее бегство не было внезапным? Не вдруг… А преднамеренно?

— Да, да, это интересно, Дмитрий Иванович, — оживился Спивак. — Деталь существенная. Все там, очевидно, складывалось не просто. Вечный треугольник. Возможно, что-то между мужчинами произошло. А она скрывает. И очень хорошо, что вы обратили внимание на такое обстоятельство, как отсутствие третьей чашки для кофе. Значит, не вдруг заторопилась машинистка домой, а заранее замыслила улизнуть. Наверное, от этого и надо нам танцевать. Гляди, окажется — главная ниточка…

В голосе следователя Ковалю послышались назидательные нотки. Не хватало еще, чтобы он сказал «молодчина».

— Деталь — это важно. Но не в деталях дело в конечном счете. — Коваль пристально посмотрел на Спивака. У него в прошлом были сложные отношения с прокурорскими работниками. Еще не забылась в городе история, как Дмитрий Иванович воевал со следователем Тищенко, карьеристом и бюрократом, и добился его увольнения из прокуратуры. Коваль считал, что никто не должен пренебрегать правдой, что справедливость должна соблюдаться прежде всего представителями права, иначе нарушается сам принцип ее. Нашлись и «хранители чести прокурорского мундира», которые упрекали Коваля в том, что он преследует молодого специалиста, и если не прямо, то косвенно пытались в свою очередь рассчитаться с подполковником. Как известно, это кончилось тем, что Дмитрий Иванович подал рапорт об отставке.

Но потом все образовалось, и уже не подполковник, а полковник милиции Коваль стал работать в своем управлении консультантом. Однако обида не проходила и иногда заставляла подозревать, что прокуратура привлекает его к делам не просто сложным, когда не могут справиться молодые работники, а к заведомо неперспективным, которые рано или поздно все равно придется сдать в архив.

Вот и сейчас у Дмитрия Ивановича мелькнула мысль: а не смотрит ли на него и Спивак, тоже сравнительно молодой следователь прокуратуры, как на человека хотя и уважаемого в правоохранительных органах и пока действующего, но, как ни крути-верти, место которого в почетном строю пенсионеров.

Полковник Коваль ошибался, что по-человечески можно понять, зная, какие подножки в свое время подставляли ему завистники. Следователь Спивак не принадлежал к их числу. И хотя работать с Ковалем ему пришлось только на завершающей стадии расследования дела об отравлении Залищука, он уже тогда проникся к Дмитрию Ивановичу доверием и уважением.

С тех пор Спивак изменился лишь внешне — вернее, другой вид худощавому лицу придали большие очки в роговой оправе, которых следователь раньше не носил, несмотря на предписание врачей. Но глаза его так же дружелюбно, как и раньше, смотрели из-за стекол.