Спящая девочка Дочери Кире и Анджею Ставару Доченька, спи. Ночь приближается мерно, Полным составом нот тишину дробя. Если прислушаться, в этой ночи, наверно, Отыщется что-то и для тебя: Месяц и удочка, что, забирая правей, Сворачивает в мирозданье. И ветер для легких твоих кудрей, И тень для щеки твоей, И для сердца — страданье. Сани Ночь на басовой струне. Месяц — высоким сопрано В тучах над скрытыми снегом полями. Стужа. Зима. Где там зима, если поет соловьями! Темный ветер просквозил дороги. В тучах месяц заблестел двурогий, в щели тьмы лесной проник до дна. Путь во мраке, в лунных бликах чащи. Трех бубенчиков напев звенящий повторяет чьи-то имена… Серебристый заяц пересек проселок. Серебристый луч на филина упал. Снег пошел и сразу перестал, дремлет снег на елках и меж елок. Это не филин — месяц двурогий. Снег, обессилен, спит на дороге. Видишь — мерцанье, блеск на сне. Едут сани. Дремлет снег. Лес да лес, Блеск да темень, и яблоком на ладони время. Лицо. И глаза, что погаснут с моими. Это моя рука. Это твоя. И звон бубенцов. Разлука — тьма. Лицо — светлее света. Твое лицо. Твое лицо. Из слез серебряных весь трехзвучный звон о дальнем, о безутешном. Твое лицо. Лицо твое здесь, — сияет солнышком вешним. Три имени. Звон трехзвучный в тиши мороза. И вот уже виден дом, ворота, крыльцо. Ель отряхнула снег на веселые слезы. Солнышком вешним светит твое лицо. «Месяц обнаружил все дороги…» Месяц обнаружил все дороги — мрак морозный в голубом огне. Наши сани окружает стужа. Время огоньку блестеть в окне. Едут сани, тень ползет по снегу: шапка, и оглобли, и супонь. Снег искрится. Перебор трехзвучный, как звонарь, вызванивает конь. Напишу чернилами из сердца, веткой на снегу пустых полей, греческим и римским алфавитом напишу: ты солнышка, светлей. Лютиками напишу весною, летом — облаками в вышине. Как прочтут написанное птицы — раззвонят в беспечной болтовне, занесут, быть может, в век иной, и в сердца иные, и, нежданно, в чью-то ночь с басовою струной, в месяц, в месяц — звонкий, как сопрано. Стишок о воронах Во мгле дубовой кроны уселись две вороны, а воздух весь блистает; томит ворон дремота, летать им неохота, снежком их засыпает. Ни ручеек привычный, ни городок фабричный им не сулят урону; сидят вороны рядом, глядят безумным взглядом — ворона на ворону. Коль в ноты превратить их — четыре струнных нити звучали б над простором, а так — во славу воронам в оцепенении сонном in saecula saeculorum. Небо в искристых звездах, голубеющий воздух, ночь, вихрь — воронам укрытье; Спи, ручей нежурчащий, доброй ночи вам, чащи, вороны, спите! Блеск росы по травам зеленым… Блеск росы по травам зеленым расплескался; спала жара; небо снизилось задымленным канделябром из серебра. Из чешской поэзии Витезслав Незвал (1900–1958) Спящая девушка Над ручейком, в тени скирды, Уснула жница в полдень знойный, И василек в руке спокойной Чуть-чуть касается воды. Бегущих туч живые тени И плеск волны уходят в сон, А солнце жжет прибрежный склон И обнаженные колени. Уснула на комлях колючих Земли, распаханной под пар… Ах, если бы свой жгучий жар Отдать ей в поцелуях жгучих! Но спит она, а я уж стар, Да и усы мои жестки, Как в свежих копнах колоски. Взгрустнулось Грущу ль, увидав этот город дивный без вас, дорогие друзья? Высплюсь — и путь позабуду длинный, и вновь буду весел я. Грущу ли, тебя, отец, вспоминая и мать? Или я, чудак, грущу, а по ком, хоть убей, не знаю. Взгрустнулось мне просто так. |